Иван Евсеенко - Заря вечерняя

Афанасий отошел к колокольне, окинул ее взглядом от затопленного основания до самой макушки, до дубовых нестареющих перекрытий, на которых когда-то висели колокола. Голова у него закружилась, глаза от высокой поднебесной синевы затуманились, и Афанасию показалось, что колоколенка еще больше накренилась и куда-то плывет, падает, обгоняя осенние дымные облака.

— Чего ищешь? — неожиданно окликнул его кто-то за спиной.

Афанасий оглянулся и увидел перед собой крохотного, высохшего, как сосновая щенка, старичка Гулену. Грешным делом, Афанасий думал, что он давным-давно помер, а он, надо же, топает еще понемногу, живет…

— Да вот, любуюсь, — со вздохом ответил Афанасий.

— Полюбоваться есть на что, — оперся рядышком на посошок Гулена. — Вишь, какая была красавица?

Афанасий невольно улыбнулся его словам, хотя, признаться, на душе у него было совсем невесело. Какая уж тут красавица, один след остался от ее прежней красоты.

Гулена стоял рядом и, чувствовалось, ожидал продолжения разговора, беседы. Афанасий не стал его обижать, спросил с интересом и уважением:

— А ты здесь что делаешь?

— Я-то? — весь встрепенулся Гулена. — Я охраняю теперь.

— И кого же, если не секрет?

— Церковь, понятно. Читай, что вон там на таблице написано.

Афанасий подошел к церковному крылечку и чуть в стороне над окном обнаружил дубовую доску, на которой были выжжены слова:

Памятник архитектуры XVI века.

Охраняется государством.

— Ну, и долго ты собираешься охранять?! — крикнул он Гулене, боясь, что тот не расслышит.

— А пока не помру.

— Тогда живи подольше. Тут охраны на две жизни хватит.

— Это мы запросто, — все-таки, должно быть, не понял Афанасиевых слов Гулена. — Это нам ничего не стоит.

Он вдруг сорвался с места и бойко засеменил по тропинке к домам, наказав Афанасию ждать его.

Афанасий остался один. Он еще раз посмотрел на колокольню, еще раз заглянул в церковный подвал, где грунтовые воды плескались вровень с узенькими, похожими на бойницы окошками, и совсем опечалился. Ну, ладно, гибнут везде по побережью дома, народ разбегается из них кто куда. В город вон, газеты пишут, требуется переселить почти две тысячи семей. И все ж таки дело это поправимое. Рядом с уже построенными кварталами возведут новые, людей туда переселят, спасут. Старики и старухи, конечно, поплачут, погорюют по бывшим своим дедовским подворьям, а потом и привыкнут. Человек ко всему привыкает… А вот как быть с такими строениями, как эта церквушка?! Заново их теперь уже не отстроишь, не возведешь! Неужто Николай и другие начальники об этом ни разу не подумали, когда только затевали свои дела с морем?.. Ведь память людская живет в этих церквушках, красота… Но, стало быть, не подумали, коль допустили их до такого вот разрушения…

Пока Афанасий стоял так на бугорке, словно на лобном месте, Гулена вернулся назад, придерживая в одном кармане бутылку вина, а в другом — два граненых полустаканчика.

— Ну что, причастимся? — весело засуетился он.

— Да я что-то не хочу, — попробовал отказаться Афанасий, по Гулена опять слов его не расслышал, ловко разлил вино и уже стоял с полустаканчиками наготове:

— Бери! Замочим строение, чтобы стояло, не падало.

— Оно и так уже замочено по самые окна, — усмехнулся Афанасий.

— Бери, бери, — ехидно подмигнул ему Гулена, давний любитель выпивок и гульбищ. — Наше дело охранное — главное, чтоб замки были целы!

Афанасий снова усмехнулся, чокнулся с Гуленой, который нетерпеливо тянулся к нему своим полустаканчиком, и выпил.

Вино показалось ему каким-то приторным, переслащенным, но он не сказал об этом Гулене, осторожно приладил полустаканчик на крылечке и спросил:

— Как живешь-можешь, дед Гулена?

— Ого-го, Афанасий Ильич, — весело повел посоловелыми глазами тот. — Живу-здравствую!

Афанасий постоял немного рядом, закусывая вино краюшкой хлеба и луком, которые заботливый Гулена тоже достал из кармана, а потом перевел разговор на другое:

— Начальство здесь какое-либо бывает?

— Чего? — приставил к уху ладонь Гулена.

— Начальники, говорю, сюда какие-нибудь наведываются? — повторил Афанасий.

— Ах, начальники! А как же — наведываются. Иван Алексеевич приезжает, папироски мы с ним курим…

— А Николай мой не бывает? — чуть помедлив, спросил Афанасий.

— Не-е, ни разу не был, — тоже не торопясь ответил Гулена и опять засуетился возле бутылки, начал разливать по второму полустаканчику.

Афанасий слушал его безумолкную скороговорку насчет жизни и веселья, не всегда к месту вставлял слово-другое, а сам все смотрел и смотрел на церквушку, вспоминая и детские свои игры, и венчание с Екатериной Матвеевной, и скорбные деревенские отпевания, которые тоже свершались здесь же, под этими сводами…

Второй полустаканчик Афанасий выпил поспешно, торопливо и, не дав Гулене как следует разговориться, вдруг пошел назад к лодке по топкой, заросшей подорожником тропинке.

Гулена кричал ему что-то вслед, махал посошком, но Афанасий не отзывался. Он быстро столкнул лодку на воду, навалился на весло и начал выгребать подальше от берега. Оглянулся назад он лишь на самой середине моря, откуда церквушка казалась совсем уже маленькой, а Гулену и вовсе не было видно…

Володя заходил теперь к Афанасию совсем редко. В доме у него по-прежнему не ладилось. Петька все болел и болел, рос худеньким, бледным, как картофельный росток. Надежда, глядя на него, тоже чахла, худела. Володю она больше не корила, не настаивала на отъезде, а лишь молча, в одиночку плакала.

А тут еще Анна Митрофановна… Летом, пока было сухо, вёдрено, она крепилась, помалу хлопотала возле дома, помогая Надежде обихаживать Петьку. С началом же дождей, осени совсем расхворалась, стала жаловаться на боли в ногах, в пояснице, а потом вовсе слегла и запросилась в город, к старшей дочери. Володя, как мог, отговаривал ее, приводил в дом Лидию Васильевну, но ничего не помогло — мать стояла на своем: хочу в город, в тепло, пропадите вы пропадом со своим морем! Пришлось Володе смириться. Выпросил он у Ивана Алексеевича легковую машину и отвез Анну Митрофановну в город.

Несколько дней после ее отъезда в Володином доме все было вроде бы спокойно и мирно, а потом опять пошли разлады. Надежда осмелела и все настойчивей стала звать Володю к себе домой. Володя не сдавался: все, мол, образуется, надо только пережить осень, потерпеть еще самую малость… А осени этой, кажется, не было ни конца ни краю. Дожди шли без перерыва, моросили и моросили с утра до вечера. Вода в горнице у Володи подступила к самым половицам, они разбухли, стали коробиться, не помогали никакие обогреватели и угли, которые Володя начал расставлять по углам на листах жести. От них лишь исходил угарный древесный запах, который тут же смешивался с сырым, похожим на пар в предбаннике воздухом, зависал вначале под потолком, тоже отсыревшим, мокрым, с отвалившейся кое-где штукатуркой, а потом расползался по всему дому сизоватым прогорклым дымом…