Иван Евсеенко - Заря вечерняя

Луговичка опять заглянула в дверь:

— Теперь можно?

— Можно, — разрешил Николай.

Луговичка проворно вошла в комнату, перекрестилась на вышивку, где был изображен распластавший крылья орел, и села на табуретку возле гроба. Минуту выждав, она воровато приоткрыла покрывало, желая посмотреть, во что мать одета и обута. Николай отвернулся, чтобы не видеть, не замечать этого старушечьего любопытства, но она вдруг позвала его, спросила:

— От чего умерла мать?

— Какая разница, — ответила вместо Николая Соня, — срок пришел, вот и умерла.

Луговичка опять обиделась, поджала губы, но с места не стронулась, по-птичьи нахохлившись, зорко следила за всеми, кто входил в дом.

А народ потихоньку начал собираться.

Сдерживая рыдания, вошла материна школьная подруга Вера Ивановна. Подступившись к гробу, она запричитала негромко, но горько и тяжело, будто оплакивала свою еще, возможно, нескорую смерть:

— Мы же с тобою росли вместе, учились…

Потом зашел дед Иванька, маленький, высохший как стручок и уже почти слепой. Несколько лет тому назад Николай не на шутку было за него испугался. Возвращаясь однажды от колодца, он увидел, как дед Иванька, до этого что-то копавший на огороде, вдруг встал на колени, а потом и вовсе упал ничком на небольшом клочке проса. Николай, оставив ведра, побежал скорее в дом, к матери. Та выглянула на улицу и успокоила его: «Это он просо полет, а глаза уже слабые, вот и ложится…» Николай постоял тогда несколько минут на улице, понаблюдал за дедом и, помнится, поразился, какая все-таки в крестьянском человеке заключена жажда жизни. Вот уже почти слепой, незрячий, обессилевший, а все же тянется к работе, к земле, потому что работа на этой земле для него и есть жизнь.

— Подведите меня к ней, — обращаясь куда-то в угол, попросил Иванька.

Николай подвел его к гробу. Комкая у матери на груди покрывало, Иванька заскорузлою, привыкшей держать лишь косье, лопату и топор рукою прикоснулся к ее лицу, словно стараясь удостовериться, та ли это Галя, которую он совсем маленькой не раз держал на руках, когда она вместе со своим отцом приходила к нему в гости. Потом он наклонился, поцеловал мать в лоб, заплакал и припал к Николаю высохшей, так, что был виден череп с темными глазными ямками, головою.

— Лучше бы я умер…

Николай обнял его за плечи и ничего не сказал. Покоем и вечностью дохнуло на него от всей прокуренной, пропахшей потом фигуры Иваньки. Казалось, нет и не может быть конца его долгой рабочей жизни, от которой он бесконечно устал и которую готов отдать любому, кому она покажется сладкой и радостной.

— Венчик бы надо, — дернула Николая за рукав Луговичка.

— Какой венчик? — не понял он ее вначале.

— На голову, со спасителем.

— Сейчас узнаю, — негромко, стараясь не обижать Луговичку, ответил Николай.

Он провел Иваньку к двери и окликнул Соню, начавшую растапливать печь, готовиться к поминкам:

— Там Луговичка про венчик спрашивает.

— Да у меня есть, — отстранила на минуту ухваты Соня, — но я побоялась, думала, ты будешь против.

— Делайте, как положено, — разрешил ей Николай и вышел на улицу проводить шофера, который, отказавшись отдохнуть, собрался в обратный путь.

— Домой не заезжать? — поинтересовался он.

— Не надо, — ответил Николай, вдруг с удивлением обнаружив, что за все время дороги ни разу не вспомнил ни о Валентине, ни о Сашке, ни о Борисе. Словно смерть матери, отрезав, отлучив его от родных, живущих рядом людей, оставила один на один с миром, с судьбою.

— Не надо, — еще раз повторил он. — Я скоро приеду.

Шофер завел машину и уже хотел было трогаться, но Николай на минуту задержал его. Он достал из кармана пятьдесят рублей и протянул шоферу. Тот замешкался, как-то неопределенно, виновато вздохнул, потом отсчитал две десятки, а остальные вернул Николаю:

— Сгодятся, расходы вам предстоят большие.

— Спасибо, — чистосердечно поблагодарил его Николай. Расходы ему действительно предстояли немалые.

Распрощавшись с шофером, Николай пошел в сарай за лопатами. Вот-вот должны были появиться мужики, с которыми Соня, оказывается, еще вчера договорилась насчет могилы. Как только он открыл ворота, корова сразу подошла к загородке, настороженно посмотрела на него, но потом, признав своего, протянула морду. Николай погладил ее широкие, темно-коричневые скулы, лоб, стараясь все делать ласково и внимательно, как когда-то делала мать. С коровой, конечно, придется расстаться. Тут уж ничего не придумаешь. А жалко. Николай помнил корову совсем маленьким, несмышленым теленком, бегавшим по двору. Он носил ей траву, поил в жаркие дни холодной колодезной водой, балуясь, давал пососать палец. А теперь корова за недолгий свой, по сравнению с человеческим, век постарела, стала мудрой многодетной матерью, растерявшей по свету своих детей.

Бросив ей охапку сена, Николай забрал лопаты: две обыкновенные, купленные матерью в магазине, и одну стальную саперную, которую он когда-то нашел за селом в окопе, и отправился в дом. Мужики уже были здесь: Андрей Петрович, Сергей Яковлев и сосед Василий Дорошенко. Сняв шапки, они стояли возле гроба. Николай, молча, не подавая руки, как и полагается на похоронах, поздоровался с ними и тоже на минуту встал возле матери, на голове которой теперь лежал желтый, с коричневыми старославянскими буквами венчик. Над матерью плакала, должно быть, только что приехавшая отцова сестра Ксения:

— Коленька, миленький, зачем же ты забрал ее так рано…

Слушать этот странный, жестокий плач было невмоготу, и Николай потихоньку позвал мужиков на выход.

Разобрав лопаты, они вчетвером пошли к сосновому кладбищу, что виднелось за небольшим березнячком рядом с колхозным двором.

Николай без особого труда отыскал место, где была похоронена их родня: прадед, дед, материна сестра Таня, умершая совсем маленькой, бабка. Когда-то с матерью он приходил сюда часто. И на радоницу, когда полагалось убирать могилы и поминать умерших, и в воскресные дни, возвращаясь из города, и каждый раз, когда случалось зачем-либо бывать на колхозном дворе.

Могилу можно было копать либо рядом с бабкой, поближе к краю кладбища, либо под небольшим дубом, который мать посадила в изголовье Таниной могилы — рядом с дедом.

— Мать больше любила отца, — определил место Николай.

Мужики не стали спорить. Саперной стальной лопатой, которой мать всегда вскапывала грядки, они разметили могилу и, сняв фуфайки, принялись отбрасывать землю под Танин дуб, постепенно засыпая сырым песком старую прадедовскую могилу.

Николай постоял немного рядом с мужиками, наблюдая, как они все глубже и глубже врезаются в рыхлую, не раз за долгие века копанную и перекопанную землю. Потом собрался идти в столярную мастерскую, чтоб заказать плотникам на материну могилу какую-нибудь дощатую временную пирамидку, но вдруг замер, остановился и, запрокинув голову, посмотрел вверх. На сосне, что росла в двух шагах от дедовой могилы, мастерил себе гнездо еще худой, уставший после весеннего перелета аист. Вообще аисты кладбище любили. На двух соснах возле кузницы, сколько помнит Николай, были у них два гнезда, и по весне закипали тут настоящие битвы. Но в самом центре кладбища аисты никогда не селились, то ли не находилось здесь подходящей сосны, то ли по каким-либо иным, известным только им причинам.