Виктор Зиновьев - Нижний горизонт

Все вокруг зааплодировали, а люди, видевшие Зайтуну с Анваром, стали оглядываться в ее сторону. Она почувствовала, что краснеет, но не от стыда, а от удовольствия — столько людей услышали ее фамилию.

Анвар поднес что-то к губам. Зайтуна подумала — кубыз, на каких мальчишки играют, — и рядом сказали: «Да это зубанка!», а кто-то поправил: «Кобас!» Но Анвар вдруг засвистел, и она поняла, что в губах у него береста. Он щелкал, свистел, журчал, как ручей, — в общем, получалось здорово, будто пел настоящий соловей в кустах за домом. Люди хлопали и говорили: «Ай, сандугач!» И Зайтуна хлопала громче всех. Анвар поклонился и сказал:

— А эту песню я посвящаю всем девушкам, которые ждут любимых из армии.

Анвар пел без сложности — не играл голосом, и мелодия проще, чем у деревенских песен, — но от его пения щемило сердце. И вдруг Зайтуне стало стыдно. Как она может веселиться, когда Фарид там даже в кино не ходит — не хочет без нее? Пишет, хорошо, что вино не продают, а то бы напился с тоски: на работе бетон носит — о Зайтуне думает, в столовую идет — ее вспоминает, вечером на курсах — ей письма сочиняет. А она?

Вернулись к родителям, и Анвар снова пел и играл на гармошке, но все уже было по-другому. Зайтуна поняла: пора уходить. Черные глаза Анвара стали совсем грустные, он сказал:

— Видишь, нет справедливости… только встретились… Возьми мой адрес — друзьям пригодится, а может, и тебе. Я знаю, у тебя что-то случилось.

Анвар хотел помочь от всего сердца, но адрес она не взяла. Он хотел проводить ее, но она тихо и серьезно оказала:

— Не нужно…

Из окна автобуса Зайтуна смотрела на бесконечное, большое поле и ни о чем не думала. Сабантуй закончился, никого она не нашла, а завтра надо снова идти на работу. Навстречу по дороге машины везли столы, бензин, сваи, овец, тракторы, какие-то фанерные декорации… Потом автобус надолго остановился — желтый иностранный грузовик с двумя трубами на носу перетаскивал через шоссе высоковольтную опору. Очень многое надо человеку, чтобы счастливо жить, подумалось Зайтуне…

Лена не стала ничего слушать. Посмотрела, как Зайтуна клюет носом, и уложила в постель. А на другой день уже в цехе сказала:

— Дуры мы. Ведь ее адрес в листке учета есть. Я в банке объяснила, в чем дело, мне даже их бугульминский телефон назвали. Не приезжала она домой.

— Как же теперь? — спросила Зайтуна.

— Ее ровесницы на фронте немецкие самолеты сбивали, — вместо ответа сказала Лена.

Зайтуна хотела возразить, что на войне — там люди точно знали, чего от них требуется каждый день. Но тут неподалеку раздался голос директора:

— Ты бы взял и сколотил сам тележку, раз руками тяжело!

— Оно-то, конечно, — раздался в ответ голос Юхана, — да чего сам, если всегда вы решаете…

— Никто за вас Не решает, — быстро сказал директор. — Коллективу предоставляется полная творческая инициатива. Действуй!

Лена кончила работу раньше Зайтуны, но не стала помогать — видно, торопилась куда-то. Только рукой возле двери махнула. Зайтуна продолжала клеить переплеты.

— Как настроение?

Она обернулась, рядом стоял директор.

— Спасибо, хорошее.

— Ты не знаешь, Маркелова у нас еще долго работать собирается?

— Не знаю, — удивилась Зайтуна. — Она разве уходить хочет?

Рашид Олегович пробурчал что-то непонятное и ушел. Все казалось странным — перемена с Леной, вопросы Рашида Олеговича…

В ноги ткнулось что-то мягкое — уборщица Раиса уже начала орудовать шваброй.

— Импорт-экспорт? — кивнула она на босоножки.

— Наши, — ответила Зайтуна, — фабрика «Парижская коммуна».

— Умеют же, черти, когда хотят! Не тужи, — выжала тряпку в ведро Раиса. — Вздрючили его в райкоме за дробление заказов, вот и бросается, ровно цепной пес. Мне говорит: «Почему карболки мало в ведро льешь?» Кто в нашем деле не понимает, тот, может, и ливнет со всей руки. Сожгу я пальцы, а завтра на больничный садись? Может, государству лечение мое в десять раз дороже обойдется, чем вся эта… химия!

…Прошло несколько дней. Зайтуна сидела дома, за окном лил дождь. Уже стемнело — Лена не появлялась. Она убрала со стола посуду, укутала полотенцем чайник и решила прибраться. Когда с веником полезла под кровать, наткнулась на деревянную клетку. Сразу вспомнилось, как еще весной в ней умер голубь. Если по правде, девушки сами его погубили — не подумали, чем для голубя явится их забота. Иногда самая лучшая жалость — предоставить самому выбирать, в клетке хочешь жить или на крыше. Потом все боялись вытащить его, мертвого, и только шмыгали носами.

— Поломойничаешь? — под кровать заглянула Элка. — А мы по субботам… Смотри, что я тебе принесла!

— Ой, — сказала Зайтуна, вытирая руки. — «Фауст», мое любимое произведение!

— Я и говорю-то плохо, а тут еще читать! — махнула рукой Элка. — Девчонки по знакомству оставили. Раньше, говорят, на русском свободно стояла, а теперь на татарском — и к прилавку не протолкнешься! Денег, что ли, девать некуда…

— Хочешь, я тебя татарской грамматике научу? — спросила Зайтуна. — Она легкая.

— Ты меня знаешь чему научи, — Элка легла грудью на стол, танцевать! Не думай, я способная! Сейчас я свой альбом принесу…

Она исчезла и через минуту вернулась с толстой общей тетрадью, обклеенной переводными картинами.

— Так, подожди. Здесь я в детском саду на утреннике… родители в день получки…

— А это кто?

— А вот как раз я, — с гордостью сообщила Элка. — В школе на вечере дружбы исполняла танец «Пхулкари». Показать?

— Покажи.

— Нет, я лучше «Бхарат натьям» станцую — по книжке учила, он мне больше нравится. Сейчас «тилак» сделаем…

Элка ткнула себе в лоб палочкой помады, перевесила клипсу с уха на ноздрю, повела плавно рукой и… перед Зайтуной уже не Элка, а иноземная красавица… Черные глаза из-под выгнутых бровей смотрели с гордым прищуром, губы словно налились соком… Она вкрадчиво начала приближаться, потом неожиданно отпрыгнула, почти распластавшись на полу, и снова гордо выпрямилась. Спина ее изгибалась как у кошки, а ступни непрерывно отбивали такт.

У Зайтуны прошло первое впечатление, что Элка представляется, как иногда маленькие дети представляются взрослыми, красивыми людьми, все было всерьез. Элка в такт приговаривала: «Така-тика, така-тика, та-а, та-а!», и Зайтуне казалось, что она понимает эти слова, так же, как игру бровей, чуть заметные приседания, — Элка разговаривала движениями! Она начала медленно, раскачиваться, протягивать к кому-то руки, будто в забытьи зовя: «О! О-о!» Но этот кто-то не приходил, и она изгибалась спиной и бедрами, проводила руками по своей полной груди, а глаза ее наполнялись слезами… И вдруг словно музыка оборвалась на высокой ноте — Элка резко опустила руки, глаза ее гневно сверкнули — она проснулась! Сначала одна ее нога начала отсчитывать такт, потом другая, потом руки, потом все тело ее зашлось в бешеном ритме — так бьется сердце, когда целуешься в первый и последний раз в жизни! Она кружилась, прыгала вверх, в стороны, белые ладони мелькали в воздухе — казалось, вся комната наполнилась бьющимися птицами… Элка вдруг перестала танцевать — рукава ее халата сразу смялись и опали.