Альберт Мифтахутдинов - Дни ожиданий

— Мишаня, — уговаривал его Нанывгак, — уходи туда, ты же сильный, уходи.

Слезы текли по морщинистому липу старика.

— Там море, там льды… там дом… уходи.

А Мишаня шагал и шагал и не обращал вниманий на открытую дверь, потом свалился и уронил голову на лапы, задремал.

Старик выпил еще.

Потом еще старик выпил.

Потом вошел к Мишане в клетку. Долго гладил его по голове, как ребенка. Пьяный мишка храпел, он был похож на пьяного человека. Потрогал его Нанывгак. Медведь был худ. Старик поднял его лапу, пощупал то место, где сердце.

— Уходи… — шептал старик.

Медведь не шевелился. Он дышал тяжело. Ему спилось что-то белое. Что-то белое, что он забыл. Наверное, детство.

И тогда Нанывгак осторожно вытащил нож — длинное тонкое лезвие с рукояткой из моржовой кости.

Утром дежурный милиционер долго боялся приблизиться к открытой клетке. Старик спал, обняв медведя за шею, спрятав лицо от мороза в его шерсти. Если бы не ручеек замерзшей крови, можно было подумать, что это спят друзья.

На собак география накладывает свой отпечаток, как и на людей. Характер пса формируется окружающей средой, как и характер человека. Это бесспорные истины. Но человек, равнодушный к природе, не знает этого или забывает об этом. Для него все собаки «на одно лицо», и ко всем собакам у него одинаковое отношение. У плохих Людей животных надо отбирать, если животное не имеет возможности оставить хозяина.

В этих записках пойдет речь о чукотских собаках. О собаках, живущих на берегу реки Большой Анюй, чукотской реки, впадающей в Колыму. Четвероногие большеанюйского побережья отличаются от своих собратьев, живущих на материке, точно так же, как люди тундры от людей юга.

Все чукотские собаки работают. Или в упряжке, или помогают охотнику в тайге, или сторожат избушку от зверя. Вы не встретите на Чукотке праздных, бездомных собак. И все люди на Чукотке тоже работают. Потому что на север приезжают работать . Потому что юг для отдыха приспособлен лучше.

В этих записках пойдет речь о собаках в период короткий и для них потому непривычный — в период вынужденного безделья или заслуженного отдыха, как хотите. В короткий период заполярного лета. Когда чинятся нарты в ожидании первого снега. Когда зверь не подходит к зимовью и сторожить нечего. Когда уходишь за лосем и берешь в лодку только одного пса, любимчика, и остальные воют, просятся тоже, стонут от зависти и ревности.

На берегу Большого Анюя — Пятистенное, странное село. На сопке, по, крытой фиолетовыми пятнами иван-чая, три ряда домов. Дома стоят ровно, в три линеечки, домов тридцать. В них никто не живет. Только в крайнем юкагир Егор с женой и детьми, да в центре ламут Филиппыч с женой чукчанкой, и в самом верхнем — мы, ихтиологический отряд, трое горожан, на лето и осень избирающие тундру или тайгу. Да совсем недавно три русских парня сколотили рыбацкое звено, починили спасти, подписали договор с совхозом и поселились в самом нижнем доме, у воды…

Упряжка собак у Егора, упряжка у Филиппыча, упряжка набрана у ребят: хотят и на зиму остаться, думают зимовье рубить, и щенков достаточно, еще не обученных, всего собак сорок наберется.

Нам упряжка ни к чему, мы с первым снегом свернем экспедицию и уплывем на север, а там, у океана, ждет самолет. А раз собак своих нет, то все чужие — наши, привечаем их, знакомимся, они тоже к нам привыкают, стараемся мы с ними подружиться…

Однажды мне стало не по себе, на второй день приезда: спускаюсь к воде, а за мной неторопливо движется свора в пятнадцать хвостов, и никого из них не знаю, как по имени да отчеству…

Ночью над сопкой висит солнце. Тишина. Пахнет росой. И над рекой трава, странные метелки все лето рыжей травы. Никто ей не знает названия, и мы в наших ученых книгах-определителях так и не нашли ей имени. Но пахнет она только ночью, при росе. Пахнет сеном. Материковским сеном. Кажется, вот-вот замычит корова. Вот-вот коровы появятся из-за сопки. Медленные, тяжелые. Пахнет детством.

Но в солнечной, светлой полярной тишине, когда будто и вода в реке течет медленней; физически ощущаешь, как на сотни верст окрест ни жилья, ни человека. И лишь первозданность природы. И ты, и река, и трава, и спящие собаки — все едины.

Опускаешь в воду руки, перебираешь гальку на дне, моешь лицо, возвращаешься домой по узкой тянущейся в гору тропинке, несешь в руке мокрый красивый камень халцедон…

Повторяя сбоку все изгибы тропинки, тянется в гору молодой овес. Полоска овса не шире тропинки. Откуда он здесь, за Полярным кругом? Как попал?

Мы долго угадывали его странную судьбу. И я вижу караван геологических лошадей. Вот они поднимаются в гору, и вьючники их тяжелы, копыта скользят на береговой глине, лошади чуть-чуть оседают на задние ноги. Они идут к перевалу, за сопку, а из порванного вьюка последней лошади тоненькой струйкой сыплется овес… Теперь проросший овес показывает путь, которым шли неизвестные нам ребята.

У них свой путь. И у нас…

Из фиолетовых зарослей иван-чая выскакивает фиолетовая молния. Странный зверь странной окраски. Я бегу за ним. Но фиолетовый зверь стремительно уходит. Он ныряет в овес, прыгает через тропинку и пропадает.

Днем рассказываю Егору:

— Я видел утром дикую собаку. Не нашу. Синяя-синяя, даже фиолетовая. Черно-фиолетовая.

Смеется:

— Это наша…

— А где же она раньше была?

— Это Глазик. Он домой приходит редко. Даже голодный не придет домой. Любит свободу.

— Глазик?

— Ну да, так его зовут. У него глаза разные. Вечером придет. Раз крутится здесь, вечером придет.

…Вечером я пью у Егора чай, и он показывает в окно. Из густой травы, озираясь, выходит длинный тощий пес. Все его ребра можно сосчитать визуально, не прикасаясь. Собаки глядят на него спокойно.

Глазик стоит у крыльца, опустив голову, но подняв глаза. Из-за этого кажется, будто смотрит он исподлобья. Один глаз у него белый, второй — темно-коричневый. От выражения его лица становится страшно. Егор выходит на крыльцо и молча кидает ему рыбу. Глазик хватает рыбу и стремглав кидается в кусты.

— Теперь не скоро придет, — бурчит Егор.

Увидел я его через неделю. Глазик выходил из густой травы на промысел, воровски оглядываясь. Я жарил на улице рыбу и ушел в дом за солью. Глазик вышел на запах. Мне хотелось, чтобы пес не боялся меня, привык ко мне. Я вынес на крыльцо мясо.

— Глазик!

Он смотрел на меня настороженно, весь подобравшись для прыжка. Я протянул ему руку с мясом:

— Глазик!

Но этот жест испугал его. Он прыгнул в кусты и скрылся. Оставленное для него мясо съели другие собаки.

Меня удивляла его пугливость и недоверчивость.