Михаил Суетнов - Сапоги императора

Отец вспыхнул — и даже голос его задрожал:

— Так кто же виноват, что у нас не делают машины?

— Я сказал: мастеров нет! Не хватает ума-разума с англичанами и германцами тягаться. Понял?

Отец не унимался:

— Сказал я бы тебе словечко, да волк недалечко!

У писаря не только лицо, но и веснушчатые уши заострились:

— А ну, договаривай до конца!

Отец уклончиво отозвался:

— Я все сказал...

— Нет, ты все-таки поведай нам, в чей огород камень бросил?

— Какой такой огород? Я сказал, что на ум взбрело. Вот ты англичан и германцев хвалишь, а я тебя спрошу: почему же у них, умных, картошку бабьими руками сажают? Ума не хватает сажалку сделать?

Писарь смутился, но дерзко ответил:

— Раз у тебя ума палата, так и сделай сажалку!

— Помозгую и сделаю!

— Ха-ха-ха! Мозгуй, но с ума не спять!

В угоду писарю засмеялись староста и другие богатеи:

— Ну, бондарь, ты и чудак!

— Да ну его к лешему! Сбил нас с толку. Толковали о мостах, а договорились до дурости!

Сходка согласилась мосты чинить, а берега речек не трогать: если господь захочет, то и деревья, и кустарники вырастит...

Домой мы шли с отцом. Он молчал и только уж возле избы процедил:

— Вот, Мишка, какой еще народ-то у нас несогласный! Все мы темные, как лес дремучий. Но я верю, что когда-нибудь мужики сговорятся и берега украсят лесом. Вот тогда и потечет по речкам чистая вода...

* * *

Своими насмешками писарь Зубонос так моего отца растревожил, что он ходил сам не свой: о чем-нибудь спросишь, ответит невпопад. Но вот кончили мы сеять яровину, и отец стал мастерить картофельную сажалку. Сколотил тачку, прорезал в ее днище отверстие и прикрыл пластинчатой пружиной. А пружину сделал из сломанной дровяной пилы. На колесе тачки укрепил железный зуб. Как только колесо делало оборот, зуб поднимал конец пружины и из тачки в борозду выкатывалась картофелина. От такой удачи отец повеселел и стал говорливым:

— Вот, Мишка, мы с тобой и смастерили сажалку! Запрягай Гнедка в соху!

Я впряг Гнедка, и отец сделал сохой на усадьбе длинную ровную борозду.

— Теперь, сынок, надо бы в сажалку лошадь впрячь, да где ее взять? Придется своей силой обходиться.

Он взялся за ручки тачки-сажалки и покатил ее по борозде. Зуб колеса поднимал конец пружины, и в отверстие выбрасывались и выбрасывались картофелины: щелк! щелк! щелк!

А делали мы все это у соседей на виду, и потому на усадьбу пришли мужики и бабы.

— Ах ты, батюшки, как машина-то строчит!

— Це-це-це! А писарь Зубонос над Иваном Ильичом насмешничал...

— Писарь — болтун! Из его языка можно сапожную подошву сделать...

Всю картошку мы посадили отцовской машиной, и он ликовал:

— Это тебе, Зубонос, будет не в нос и не по носу! Вот теперь и гляди, каков у русского человека разум!..

Дней через двадцать на нашей усадьбе появились дружные веселые всходы картофеля. Ряды их были ровными: такими, какие делает на полотне швейная машинка. Я об этом сказал отцу, а он сделал большие глаза:

— Ты швейную-то машину во сне видел или о ней от кого слыхал?

— Нет, не во сне, а наяву! Моя крестная привезла машинку из Питера и недавно себе сарафан шила...

Отец удивленно покачал головой:

— Дождя бы надо, а то захиреет наша картошка! Дождь нас забыл. Теперь на каждый куст хотя бы по ковшу воды, а разве ее в ведрах-то осилишь носить? Так измотаешься, что ноги перестанешь таскать и коромыслом плечи до крови оборвешь! Есть у меня думка...

И вот отец сделал из бочки поливалку. Увидела ее мать, потопталась и ну ворчать:

— У нашего Ивана всегда голова будто пьяна! Картошку и всякую такую овощь надо ковшом поливать, да с молитвой, и тогда бог пошлет хороший урожай, а машина... Она дьявольское наваждение!

Отец сверкнул белками сердитых глаз:

— Анна, брысь отсюда, пока мое сердце обиды терпит!

А утром мы с отцом встали пораньше, впрягли Гнедка в оглобли поливалки и набрали в нее из пруда воды. Я повел Гнедка между картофельными рядами, а отец открыл на нижней части бочки разбрызгиватели воды. Она шла хорошо, и отец чуть не плясал от радости.

— Мишка, видишь? Вот какую мы с тобой штуку придумали, а писарь кричал, что у русских людей мозги плохие. У самого Зубоноса мозги в чернилах!

Вечером отец куда-то ушел и мать мне сказала:

— А ну, веди меня и кажи, как вы с отцом над картошкой мудровали!

— Мы не мудровали, а теплой водой из пруда ее поливали! Двадцать бочек вылили..

— Ладно хвалиться-то! Веди и показывай!

Пришли мы на усадьбу, и мать стала по картофельным бороздам бродить: приседала, руками раскапывала землю, сминала ее в комочки и шептала:

— Гляди, чудо какое! Вся земля до самых корешков мокрая! Ну, картошечка, теперь мы тебя надолго накормили-напоили. Расти веселой...

Когда мы с матерью возвращались домой, она раскаялась:

— Прости, господи, мое согрешение: зря я супругу-то перечила и его сердила: хорошую он поливалку сделал! Это, господи, ты его надоумил: сам-то он бы не додумался...

Но мать это сказала при мне, а перед отцом промолчала: гордость помешала! Мы и спать легли молча, точно чужие.

Утром отец поднял меня затемно:

— Вставай, поедем в город Лукоянов. Покажем картофельную сажалку господину земскому агроному Каргеру. Может быть, она ему приглянется?

Мать заворчала:

— Уж полно людей-то смешить! То удумал дерева на берегах речек сажать, то картошную машину сделал, то... Иду улицей, а бабы пальцами в мою сторону тычат: «Жена бондаря идет!» — «Это разве она? Ох, он и чудак!» Вот и земский агроном над тобой посмеется!

Отец отмахнулся:

— Никогда от тебя ласкового слова не слыхал! Все стараешься сказать с ехидством да с подковыркой, словно я тебя не родной муж, а супротивник или враг!

Мне было тяжело слушать перебранку родителей, и я выскочил из избы. Гнедко стоял впряженный и дремал. Вслед за мной вышел и разгневанный отец, сел в телегу и тряхнул вожжами:

— Н-н-о, Гнедко! Увози скорее отсюда!

И до самого города мы ехали молча. Отец заговорил только когда по левую сторону от дороги увидел двухэтажный каменный, очень мрачный дом. Окна были маленькими и зарешеченными. У ворот стояли часовые.

— Это, Мишка, и есть тюрьма! Ну а раз тюрьма, то, значит, в город въезжаем. Как села без церквей, так и города без тюрем не живут...

— Тять, а сейчас кто-нибудь в тюрьме есть?

— Она никогда пустой не бывает...

Я смутно помню большой дом, возле которого мы остановились. Отец привязал Гнедка к забору, бросил картуз в телегу и взял меня за руку:

— Пойдем вместе, а то меня одного-то до самых пят страх пробирает. И начальники тут русские сидят, а все равно боязно!

Вошли мы в дом и за длинным столом, заваленным бумагами, увидели трех чиновников. Они уставились на нас изумленными глазами, и самый пожилой спросил: