Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

— Господи, чего я тут теперь… — прошептал, но в тот же миг новая волна страха захлестнула его: между деревьями мелькнула белая тень. Мелькнула и тут же исчезла, словно сквозь землю провалилась. И ни звука. Ни шороха. Ни живой души… Но вот и опять! Вот и опять вспыхнула белая тень, она дрожала, блуждала среди деревьев, льнула к земле, и вдруг он понял, что это в избе Агне засветила лампу. Ах, бог ты мой… Вздохнул так, будто очень долго находился под водой: полными легкими вбирал в себя воздух, но казалось — задохнется. Охватила неимоверная тревога, надавила сильнее только что пережитого страха. Что случилось, если в полночь понадобился свет? Почему она зажгла лампу? Не зря Мария предупреждала, что теперь нельзя с нее спускать глаз. Ни на минуту нельзя спускать. Неужели она лампу без надобности зажгла, просто так?

Последняя мысль подняла его на ноги и невидимой рукой толкнула вперед. Шел осторожно, словно вор, перешагивая каждую веточку, прячась за стволы деревьев. В незанавешенное окно вырывалась полоса света, а в этой полосе изредка появлялись тени людей. Не одного человека, не одного… И это открытие совсем помутило его разум. Теперь уже не остерегался, бежал, шлепая спадающими шлепанцами, хрустели под ногами сухие ветки — лишь бы скорее к освещенному окну, лишь бы успеть заглянуть вовнутрь и увидеть, кто же в полночь навещает этот дом, в который ему самому даже и днем заказана дорога. Свирепая ревность и страшное подозрение так и гнали его, забывшего о всякой осторожности. И вдруг, когда до угла избы осталось всего несколько шагов, кто-то навалился на него, сбил на землю, заломил за спину руки, чуть не вывернул их, даже в глазах потемнело, и он громко, против своего желания и воли охнул, словно пес от сильного пинка. Но в тот же миг чья-то грубая и широкая ладонь зажала рот, а кто-то, наклонившись к уху, повелительно сказал:

— Еще раз тявкнешь — отправишься к Аврааму. Так и знай.

Знакомый голос. Он как-то слышал его, но не помнил, где и когда, лежал с заломленными руками, помятым лицом упираясь в обсыпанную сосновыми иголками и шишками землю, а чьи-то руки ощупывали одежду — наверно, искали оружие. Потом приказали встать, но рук не отпустили, держали заломленными, и ему пришлось подбородком упираться в землю, пока с трудом поднялся на колени, а потом встал. Узнал дылду Клевера, а вот со вторым он никогда не встречался.

— Пошли, — приказал Клевер и подтолкнул его вперед. У двери избы они остановились, и Клевер сказал: — Подожди. Не вздумай бежать: пуля все равно догонит.

Сказав это, он, не постучавшись, вошел в дверь, оставляя ее приоткрытой, а чуть позже снова появился и приказал:

— Входи.

Винцас словно чужими ногами поднялся на крыльцо и шагнул через порог.

В комнате у стола сидели Агне и Шиповник. Ее волосы были распущены, сама куталась в шаль, ежилась, и в его мыслях мгновенно мелькнул сон этой ночи, когда видел ее вот такую съежившуюся на пороге своей избы. И еще болезненно кольнула мысль, что Агне, скорее всего, в одной рубашке, ее прямо из постели подняли. «Могла бы что-нибудь надеть», — с досадой подумал он, а в это время Шиповник спросил:

— Чего ты, лесничий, по ночам шатаешься, словно бездомная душа?

Его голос был не злой, почти дружеский, но с едва заметной усмешкой.

— И еще у чужого дома! Нас или невестку стережешь?

Мелькнула мысль, Что Шиповник все знает: и об этой злополучной вересковой поляне, и обо всем. Иначе не говорил бы с открытой насмешкой. А если знает, то не от кого-то, а из уст Агне. И он взглянул на невестку, надеясь по ее лицу разгадать эту загадку, но Агне сидела, опустив голову, смотрела на бахрому шали — отгадай, если можешь, что она думает.

— Так и будем молчать, лесничий?

— Покурить во двор вышел… не спалось мне… Потом увидел здесь свет, подумал: может, беда… И пришел посмотреть.

Шиповник выслушал, не спуская с него пронизывающих глаз, потом забарабанил кончиками пальцев по столу, казалось, думал: верить или нет.

— Какие новости? Не появлялись в эти дни чибирята? Вчера, сегодня?

— Не хожу ни за вами, ни за ними, — враждебно, почти зло ответил он, напрасно стараясь хоть на миг перехватить взгляд Агне: она все время сидела с опущенной головой, будто для нее в этот час важнее всего — теребить злополучную бахрому шали.

— Ходить, может, и не ходишь, но глаза-то у тебя есть, лесничий, — с упреком сказал Шиповник. А потом вздохнул: — Ладно. Я пришел поговорить о деле, которое одинаково тревожит всех нас. И хорошо, что ты, лесничий, здесь: не придется с тобой отдельно…

Шиповник замолчал, поднялся со стула, скрипя половицами, ходил по комнате. «Что он скажет? О чем он хочет поговорить?» — гадал Винцас, предчувствуя, что разговор будет тяжелым. И не ошибся, потому что Шиповник прямо спросил:

— Кто убил Стасиса Шалну?

Ждал, надеялся услышать такой или подобный вопрос, внутренне даже готовился к этой минуте, но когда вопрос был произнесен (напрямик и безжалостно, как на суде), почувствовал нестерпимую пустоту под ложечкой, мороз пробежал по коже, а в голове беспрерывно стучала мысль: «Неужели знает, неужели знает?..»

— Как ты думаешь, лесничий, кто?

Он не ответил, даже плечами не пожал, не отрываясь смотрел на Агне, которая после вопроса Шиповника подняла голову и впилась взглядом в лицо ночного гостя, словно желая прочесть на нем ответ.

— И что же ты думаешь, лесничий?

Больше молчать было нельзя. И он сказал:

— Откуда мне знать?

— Но думать-то все равно думаешь об этом. Правда? Вот и я хочу знать, что ты думаешь.

«Почему я? Почему обязательно я? Почему ко мне прицепились? Ловушка? Западня?»

— Не бойся, лесничий, можешь говорить совершенно откровенно — этот наш разговор никогда не всплывет на поверхность. Если что-нибудь знаешь, если кого-то подозреваешь — говори, ничего не скрывай. Нам обязательно надо знать правду.

«И этому нужна правда. И этот хочет знать правду», — с горечью подумал, вспомнив сон.

— Какой теперь толк в этой правде, — сказал, глядя Шиповнику прямо в глаза.

— Мы должны знать.

— Не дома погиб, а когда ушел к вам. Вам лучше знать — что да как.

Шиповник снова зашагал по комнате: от двери — к окну, от окна — к двери, туда и обратно, туда и обратно. Что-то нехорошее, что-то угрожающее скрывалось в этом беспрестанном движении, в этом приближении и удалении, приближении и удалении. Каждый раз, когда он возвращался от окна, казалось, что вот остановится напротив, поднимет опущенную голову и произнесет какие-то роковые слова. И наконец он и правда остановился. Около Агне. И спросил:

— А ты что думаешь о смерти мужа?

— Вы погубили его, — спокойно, не поднимая головы, сказала она.

— Мы?