Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

«Если ты хочешь ей помочь, если желаешь защитить ее от других собирающихся над головой бед, если стремишься к близости и хочешь, чтобы все жили под одной крышей — ты обязан добиться этого», — сказал он себе, провожая глазами удаляющуюся Агне. Не когда-нибудь, а сегодня же, не откладывая, должен. Потому что потом может быть слишком поздно. «Каждый день может оказаться роковым», — подумал он и вдруг увидел ее, лежащую в своей избе на полу с разорванной одеждой, обезображенным лицом, спекшимися от крови волосами…

— Поругались?

Он вздрогнул от вопроса Марии, и она заметила это.

— Что с тобой, Винцялис? Каждый раз, как только заговорю, ты пугаешься, вздрагиваешь, даже мне страшно становится.

Он только вздохнул и промолчал. Да и что он мог? Если бы она знала, какие мысли обуревают его, — не так испугалась бы.

— Может, к докторам сходил бы…

Он отмахнулся.

— Вот и зря, — вздохнула она. — Расхвораешься, потом ничто не поможет. Сварила бы травок, попил бы навара и успокоился, и спал бы как человек, но разве ты послушаешься… — Она замолчала, ждала: может, ответит, может, согласится с ней; но он молчал. Тогда она продолжала: — Хотя бы раз в жизни послушался меня. И чебреца, и плауна насушила — сам убедился бы, как помогает. В кого ты превратился… Один нос торчит. Как тень ходишь и бог весть о чем думаешь. Меньше думать надо. Что было — того не вернешь. Сам знаешь, сколько людей теперь страдает. Часто во дворах поминки, не приведи господи.

Ничего лучшего тебе и не придумать. Неизвестно, кто — бог или черт — послал эту мысль, но точно ничего лучшего придумать нельзя… И ничего ты тут не потеряешь, а выиграть можешь многое. Все можешь выиграть: и на глазах все время будет, и защитить ее, при необходимости, сможешь, и каждый ее шаг будешь знать. Только надо действовать. Сегодня же надо, и так, чтобы даже лиса не тявкнула, потому что иначе, можно сказать, конец. Но лучше уж так, чем самому в петлю лезть… И где был твой разум — за вожжи и в лес. Дурак дураком. Только последний идиот мог такую штуку придумать. Голову в петлю сунуть никогда не поздно. Это всегда успеешь.

— Сварить? Выпьешь? — спрашивает Мария.

Он смотрит на нее и говорит:

— Ты просила что-то привезти?

Мария разводит руками, словно собравшись взлететь, потом хлопает себя по бедрам и с досадой упрекает:

— С тобой или с колодцем говорить — одинаково. Тот хотя бы эхом откликается, а ты… — безнадежно качает головой и спрашивает: — Уже едешь?

— Пора, — отвечает он.

— Кушать подам.

— Поторопись.

Она пошла в избу, а он принялся запрягать Гнедую, еще и еще раз обдумывая, боясь что-нибудь пропустить, забыть или совершить неверный шаг, из-за которого потом пришлось бы сокрушаться. И чем больше размышлял об этом, тем больше ему нравилась его задумка.

За завтраком видел, как вернулась Агне, как вывела Розалию и свернула по тропинке на луга у Версме. Потом с тревогой ждал ее возвращения, но Агне больше не показывалась, и он обрадовался: все идет как по писаному.

Мария вытряхнула и подала ему две цветастых наволочки — под крупу и сахар. В третий мешочек положила гостинец для Винцукаса: два круга колбасы, кусок масла, сыр, яйца, полковриги ржаного домашнего хлеба. И, провожая на двор, напомнила:

— Не забудь про керосин.

Он пошел в чулан, взял канистру и, поболтав, услышал, как в ней забулькало.

— Перелей в лампу, — велела Мария, но он сказал:

— Пусто.

— Кажется, было еще.

— Осадок, — сказал он и бросил канистру в повозку, засунул под сено.

— Спроси, когда Винцукаса отпустят на каникулы. Я сама съезжу за ним. Пусть точно скажет день, — говорила Мария и шла рядом с повозкой, но он подхлестнул Гнедую, та пустилась рысцой, и Мария осталась посреди двора.

Через деревню ехал шагом. Издали поздоровался с кузнецом Кунигенасом, копающимся у покосившейся двери кузницы, хотел проехать не останавливаясь, но старик помахал рукой и сам прибежал к дороге. «Лишь бы не попросил себя подвезти или бабу не сосватал», — подумал со страхом, но у кузнеца, оказывается, было другое дело.

— Лесничий, может, железа достанешь… Углового надо бы несколько метров. Выковал бы, светлая память, Стасялису ограду для могилы, — сказал старый Кунигенас.

— Посмотрю. Спасибо тебе, дядя, — растрогался он.

Потом издали поздоровался с Билиндене, работающей на огороде; чем больше народу увидит его отъезд, тем лучше. Приближаясь к хутору Ангелочка, он сидел, опустив голову, словно весь погруженный в свои мысли, но исподлобья тайком смотрел на окна, не спускал с них глаз. В опустевшей избе Ангелочка устроили клуб-читальню. В одном его конце были сложены книги, газеты, а в бывшей горнице остались только лавки вдоль стен. Там Агне организовывала всякие собрания, но люди избегали их, и чаще всего так называемый зал бывал пуст. Увидев мелькнувшее за окном светлое платье Агне, он с облегчением вздохнул и так погнал Гнедую, что та рванула вперед, выбивая копытами дорожный песок.

Так быстрой рысцой он промчался мимо усадьбы Ангелочка, поднялся на горку на околице и скрылся среди деревьев. Кто видел его, обязательно должен был подумать: торопится человек, если так гонит лошадь. Но, едва въехав в лес, Винцас придержал разгоряченную Гнедую, проехал еще немного шагом, а потом и совсем остановился. Вылез из повозки и оглянулся, но ни впереди, ни сзади живой души не было. Пусто. Он взял Гнедую за недоуздок и свернул с дороги прямо в лес. Шел медленно, постоянно оглядываясь, все искал, где удобнее проехать, изредка останавливаясь и прислушиваясь, но ничего не услышал. Только ветерок шелестел в верхушках деревьев, только шуршали по мху колеса и за спиной сопела кобылка. Однажды замер от страха — куст можжевельника принял за человека. Даже пот прошиб. Сплюнул, ругнулся про себя и свернул прямо в чащу молодняка. Старательно закрутил вожжи вокруг ствола сосенки и завязал двойным узлом, подергал, попробовал, крепко ли держит, вытащил из-под сена булькающую канистру, какое-то время с сомнением смотрел на косо поглядывающую Гнедую, вздохнул и кружными тропками направился через лес назад к деревушке.

Луга у Версме кормят скот всей деревушки. Каждой весной речка широко разливается, затопляя прибрежные земли, а как только сходит вешняя вода — на лугах, словно на дрожжах, поднимается тучная трава. «Есть и пастбище и сено, если все с умом делать, — думает Мария. — Главное — весной не потравить молодую траву, дать ей разрастись. Эти бестолковые овцы все портят… С коровой или теленком никакой беды нет: привяжешь цепью — и сбривают вокруг себя траву. А овцы не столько едят, сколько топчут. Целыми днями бегают и бегают по кругу, бегают и бегают, хоть ты им ноги свяжи. Но и без овец не обойтись… Пора уже стричь. Из весенней шерсти добротные валенки получаются. И Винцасу новые нужны, и мои доживают свой век. Но одной тут не справиться. Надо будет Агне попросить помочь, ей тоже валенки пригодятся. Бедняжка прошлой зимой, как только выходила на двор, так и поджимала, будто аист, то одну, то другую ногу. В городских барских сапожках тут не пощеголяешь. А валенок есть валенок: нога будто в печке. Только где этих бестолочей овец привязывать? Привяжу-ка их у лужицы, и хорошо будет», — решает Мария, останавливаясь посреди луга, где в ложбине еще с весны держится вода. То там, то здесь поверхность воды рябит, но не видать ни лягушонка, ни жучка. «Чего же она рябит?» — думает Мария и заходит в лужу, а вода в ней тепленькая. Лето, чего же хотеть… Ходит по луже нагнувшись, словно ищет чего-то. «Соседи увидели бы — засмеяли, не приведи господи. Сказали бы, лесничиха, как аист, лягушек ловит. Ах, вот кто шевелится, кто круги пускает — это ж рыбки. Маленькие-премаленькие. Только головка да хвостик. Бедняжки вы мои, как же жить будете здесь? Погибнете. Еще день-другой — и лужица пересохнет, а вам что делать?»