Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

Островой тоже работал при пекарне. Пилил да рубил дрова, ухаживал за лошадью, на которой возил хлеб из пекарни в магазин. Со спиртным в те времена было худо. Но наш сосед сам изготовлял бражку — чего-чего, а дрожжей в пекарне достаточно. Поэтому нередко от Острового с приличного расстояния несло сладковато-приторным запахом, даже собаки отворачивали морды.

Хлеб он возил в огромном фанерном ларе, установленном на телеге с широким и плоским дном. Когда бывал в духе, нам, детишкам, разрешал забраться на телегу. Усадит, бывало, нашу банду вокруг ларя, а мы помогаем ему выгружать еще теплые, вкусно пахнущие буханки хлеба.

А сколько бывало радости, когда он давал нам прокатиться на лошади до реки, где мы успевали и лошадь напоить, и сами ополоснуться. Особенно в жаркий день.

Но самым большим счастьем были для нас коржики, которыми угощал Островой. Выпекал он эти коржики из той же муки, что и хлеб, но вкуса они были необыкновенного. Крохотные, с кукиш величиной, они имели самый замысловатый вид: то тебе маленький щенок, то гусенок, мишка, белочка, а иногда просто что-то невразумительное налеплено. Коржики были темно-коричневые, с обеих сторон подрумяненные, их корочка вкусно хрустела на зубах. Лучшего лакомства мы не только отродясь не пробовали, но даже и вообразить себе не могли. Мы только мечтали, что настанет такой замечательный день, когда Островой напечет нам этих коржиков много-премного или по одному на брата, но зато это будет коржище размером с капустный кочан. Однако господь-боженька нашим мольбам не внимал, а судьба все не слала нам этого дара. Сейчас, когда я вспоминаю те дни, мне кажется, что баловал нас Островой потому, что своих детей у него не было… Этот человек подразделял все население земного шара на три нации: русских, немцев и евреев. В деревне кроме старых сибиряков-русских жили еще поволжские немцы, литовцы, латыши, эстонцы, но всех последних он именовал евреями. Детишек он сзывал так: эй, вы, жиденята, подите сюда, смотрите, что вам дядя Любомир приготовил. Он раздавал свои пахучие коржики и приговаривал, что Любомиром зовется не просто так, а потому, что любит он и весь мир, и всех людей в мире, даже жидов…

Не помню, откуда и как раздобыл Островой сибирскую лайку. Об этой собаке рассказывали чудеса: будто бы если учуяла она соболя, тому уже не сберечь своей драгоценной шубки; если натравишь ее на сохатого, непременно загонит, вцепится мертвой хваткой в бабку и будет висеть, пока тот не остановится, а потом будет держать день, и два, и три, не даст шевельнуться, сама станет звонко кликать хозяина; пустишь ее по косульему следу — можешь спокойно разводить огонь, ставить котел, потому что свеженина тебе будет; о белках и говорить нечего, с такой собачкой бей их хоть сотнями, были бы только ноги крепкие. Говорили, что собака эта и медведя берет. Мол, цены такой собаке нет. Во все времена в Сибири за добрую собаку коровы не жалели, ведь с приличной собакой за один сезон и на десять коров зашибешь. Говорили, будто старые охотники Островому сулили за эту лайку сказочные деньги, но тот ни за какие сокровища не соглашался расстаться с ней. И берег он собаку, и холил, как иной дитя родное не холит. Лайка эта никогда не носилась по всей деревне, как остальные собаки. Всегда сидела дома на длинной цепи. Конуры для нее Островой не заводил, но в двери сарая у самой земли выпилил лаз. В хорошую погоду лайка бегала на цепи по двору, а в ненастье, в дождь и ветер — забиралась в сарай через свой лаз. Чужих собак Островой безжалостно гонял от своих ворот, как злейших врагов. Он похвалялся, что его лайка ощенится такими же ценными собачками, как она сама. В отцы будущих щенков он прочил красивого, крупного кобелька, который тоже славился своими охотничьими талантами. Но, как говорится, человек карты мечет, да колоду черт тасует. Так и со свадьбой этой собачьей вышло. Ведь собака тебе не докладывает, когда у нее течка наступит. В один прекрасный день застал Островой свою любимицу в сарае с каким-то несуразным дворнягой-псом. Мы в это время с соседом Виталькой играли в нашем дворе. Островой подозвал вас к плетню, перенес обоих на свою половину и говорит: «Айда, цирк покажу. Только пособите мне. Договорились?» Как не договоришься, если тебе обещают чудо-юдо невиданное — цирк! А он увел нас за собой в сарай и дверь наглухо запер. Виталька увидал собак друг на дружке и говорит:

— Подумаешь! Такой цирк мы каждый день смотрим!

Что правда, то правда. Собачья свадьба нам была не в новость, в деревне собак множество, и мы ничего особенного в том не видели, когда они играли.

— Это еще не все, — сказал Островой.

Для начала он подобрал крепкую веревку и завязал петлю, накинул ее кобельку на шею, а потом принялся лупить его палкой. Собаки заметались, завизжали, заскулили, потом наконец с трудом освободились друг от друга. Лайка тут же шмыгнула в лаз и выскочила во двор, кобелек хотел увязаться за ней, но Островой держал его на веревке, не пускал. Пес уже просунул голову в лаз, задняя половина его тела еще не протиснулась, и Островой вогнал в лаз полено. Пес застрял — ни туда ни сюда. Потом сосед велел мне держать пса за одну лапу, а Витальке — за другую, вынул охотничий нож, наклонился, сунул обе руки кобельку под брюхо, а тот как завыл, как стал выдираться, дергаться, мы и удержать не могли. Но в нашей помощи уже не было никакой нужды. Островой, по-прежнему согнувшись, вытащил полено, а потом встал во весь рост — мы увидели его окровавленные руки, в которых болталось несчастное мужское хозяйство бедного кобеля.

— Будет знать, как породу портить, — сказал Островой, пинком распахнул дверь и выбросил кровавый комок вон.

— Ты — Гитлер! — выкрикнул, опамятовавшись, Виталька и молнией метнулся за дверь, чтобы Островой не сцапал его своей кровавой ручищей. Мой друг, захлебываясь слезами, стоял посреди двора и твердил это единственное слово. Островой схватил меня за руку и спросил:

— И ты так думаешь?

— Самый настоящий Гитлер! — не сказал, а истошно проорал я.

Он только скрипнул зубами, еще крепче стиснул кровавой лапой мою руку и отволок к родителям. Дома была только мать. Она слушала жалобу соседа (где это видано, чтобы малый взрослого такими словами крыл!), а сама потихоньку вытаскивала из веника березовые прутья. Потом прямо на глазах у Острового стала меня пороть. Секла, а сама приговаривала: я тебя отучу от этой новой моды, будешь знать, как со старшими разговаривать, я тебя отучу… Она даже не спросила у меня, в чем дело, не полюбопытствовала, за что мы с Виталькой так… И это мне было обиднее всего. Она секла меня розгами, а я не орал, молчал, стиснув зубы, а если и обронил слезинку-другую, то лишь от нестерпимой обиды. Видимо, мать думала, что я паду на колени, стану просить прощения, пообещаю исправиться. Но я молчал. И это просто бесило ее. Лупила она что было мочи, уже не разбирая, как да что, по какому месту. И вдруг, увидав кровавые рубцы, сама как заревет! В тот день у меня впервые зародилась мысль, что взрослые люди как бы составили между собой заговор против детей. Достаточно им сказать друг другу слово — и ты осужден. И ничего тебе не поможет — ни жалобные слезы, ни самые истовые клятвы, раскаяние. Взрослым просто дела нет до них… А еще неделю спустя случилось другое, что еще больше подтвердило эту мою мысль. У Виталькиной матери пропали часы. Немецкие. Трофейные. Наручные. Привез их Виталькин отец, когда вернулся с фронта. И были они, как вопила на весь двор Виталькина мамаша, «из чистого золота». Такой дорогой вещи, такого богатства в нашей деревне не было ни у кого, даже до войны никто подобного в глаза не видел. В тот день посторонние к ним в дом не заходили. Только я. Полдня мы с Виталькой возились у них во дворе и в доме, а когда я ушел, мать хватилась своих бесценных часиков. Она, конечно, первым делом помчалась к нам и орет: я, мол, украл ее драгоценность. Я реву, я божусь — не брал я, даже не видел ее часов, но мать и слышать не желает. Снова надергала из веника розог и снова в кровь иссекла мою бедную задницу… А на третий или четвертый день проклятые часы нашлись. Сама Виталькина мамаша оставила их во дворе у рукомойника и забыла. Как нашла, прибегает к нам и лезет ко мне целоваться. Но мой отец выставил ее за дверь, а матери сказал, чтобы больше никогда и пальцем не смела меня тронуть. В тот день, помнится, я подумал, что, пожалуй, не все взрослые против детей. Уж папка мой, по крайней мере, не из их компании. Ни он, ни дядя Егор.