Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

Егор любил сидеть нога на ногу, причем была у него еще привычка той ногой, что сверху, качать, будто в такт музыке, неслышной ни для кого, кроме него. Но вот нога остановилась, перестала качаться, затем вовсе опустилась на пол. Егор упер локти в колени, окунул подбородок в ладони. Это означало, что он глубоко, серьезно думает.

— Ладно, — проговорил он наконец. — Покалякаю я со своей-то. По-моему, сообразим тебе пособить, доложим сколько не хватает… А возвернешь нам молочком… Душа болит за детишек, ведь без молока растут. Ну, раздобудешь иной раз порошка этого самого, да разве это молоко?

— Что правда, то правда: порошковое — оно только на двор гонит, а питательности в нем никакой.

Получалось, что отец с Егором сходятся во мнении.

А однажды отец сказал мне:

— Собирайся. Поедем вместе.

Такое счастье выпадает не часто, ой, не часто. Особенно в детстве, когда только и слышишь: туда не ходи, сюда не лезь, то не трогай, этого не делай… И вдруг — собирайся. Вместе с отцом, да еще на лодке, куда-то далеко, в неведомые края! Что может быть интереснее и заманчивей, если учесть еще и то, что тебе нет и семи! И наверное, сердце мое не выдержало бы, разорвалось бы от горя, если бы матери удалось помешать моему счастью. Нельзя, сказала она. Только сумасшедший может взять ребенка в такую дорогу, нормальный человек этого не сделает. «Нет, и все тут», — повторяла она. Господи, как я тогда на нее злился. Но отец был тверд. Умел он таким быть, хотя чаще уступал, дескать, не стоит с ней связываться. А на этот раз не уступил. Как ни отговаривала его мать, как ни ругала, даже всплакнула, он был непреклонен. Молчал, как земля, молчал, как камень. Только когда она совсем вывела его из терпения, отрубил:

— Парень поедет со мной.

Так мы с отцом и отправились покупать корову, ту самую, которая потом, как говорится, вышла нам боком. Лучше бы нам сидеть дома да помалкивать, но разве можно загодя знать, где тебя ждет удача и где беда… Если бы знать, не было бы на свете несчастных. Вот и мы не ведали, чем все обернется.

Было начало июня. Коротко сибирское лето, вот и торопится не упустить, взять свое с первых же дней. День-деньской палит жаркое солнце. Не очень-то прохладно и ночью — ведь и сама ночь коротка: не успеет солнце спрятаться за узорчатой кромкой тайги, как снова, точно со свежими силами, принимается припекать с каждым днем все горячей. Растопит толстую снежную перину и давай выгонять мерзлоту из земли. Река поднялась, помутнела, посмотришь — не вода, а прямо-таки кофейная гуща. Напирает, бурлит, тащит за собой вывороченные с корнем деревья, кусты, обломанные сучья, со злостью кидается на глинистую кручу за деревней. Позднее, когда вода спадет, ласточки-береговушки устроят в обрыве уйму гнезд, выведут там птенцов. Но то будет потом, а сейчас не видать и обрыва — все укрыла, затопила вода. Время от времени, разъеденная водой, с глухим клокотанием, всколыхнув высокую волну, сползает в реку огромная глыба, и кажется, будто кто-то невидимый и очень сильный ударил сверху в берег ломом и отколол этот пласт, кинув его реке, словно краюху, которую она тут же проглатывает, отрыгнув воздушными пузырями.

Мы сидим в Егоровой лодке, вытащенной на берег, и ждем, когда за дальней излучиной появится какой-нибудь пароход, тяжело идущий против течения. Можно прождать сутки, двое суток. Но Егор уверяет, что самое время пройти тягачу с караваном барж. Позавчера не было, вчера тоже, стало быть — нынче. Никуда он не денется, другого пути к верховью у него нет. Однако тягача не было ни в тот день, ни на следующий. Меня оставляли в лодке одного, а отец с Егором уходили на работу. Начальство поругивало за прогулы. Мне строго-настрого наказали: смотри не проспи! Заметишь пароход — сразу дай знать. Должно быть, не было дозорного более внимательного и усердного, чем я. Наконец показался вдали долгожданный тягач. Вернее, не он сам — сначала я увидел лишь облако дыма вдалеке, за той излучиной, где кромка тайги сливается с небом. Дымок все густел, темнел, пока не превратился в крутой черный столб, и вот в низовье обозначилось небольшое суденышко, еще чернее, чем его черный дым. Издали оно походило на жука, который из последних сил взбирался на сверкающую водную гору.

— Ну, Микола, молись, чтобы капитан был прежний, — сказал Егор и налег на весла. Он оттолкнулся от берега, лодка наша дернулась, потом закачалась, подхваченная быстриной. Егор скинул рубашку и поплевал на ладони. Тело у него было белое-пребелое, а руки тракториста, заскорузлые от труда и смазки, казалось, были в черных перчатках. Егор греб и поучал отца: — Как только подплывем, я покричу капитана, а ты покажи ребятам бутылку-то. Подымешь и будешь держать вот так… Высоко, как знамя… Заместо пропуска…

Так оно и было. Егор зычно закричал: «Гаврилыч, Гаврилыч». А отец высоко поднял над головой пузатую бутыль, таких нигде больше не встретишь, разве только здесь, в Сибири, где они остались еще со старых времен. Трехлитровая бутыль была доверху наполнена мутноватой жидкостью, будто оставшееся на донышке молоко разбавили водой. Но то была не водица, нет. Это понимал и я, поняли это и на судне. Там сразу замахали руками, что-то закричали, а какой-то матрос приставил ко рту трубу, совсем как граммофонную, и что-то крикнул, но я ничего не разобрал. Егор замотал головой, как лошадь, которую донимают оводы, и налег на весла, а тягач сбавил скорость, почти остановился. Наша лодка ткнулась в его черный бок, матросы первым делом схватили бутыль, потом поймали под мышки меня и, как щепку, кинули на палубу, отец перебросил туда же наш немудреный скарб, затем сам вскарабкался с помощью матросов, поддевших его за ватник. Егор тем временем беседовал с человеком, державшим в руке трубу, которую, казалось, он собирался нахлобучить Егору на голову. Звонко ударил колокол, судно задергалось, задрожало, загудело, Егорова лодчонка вдруг отклеилась от борта тягача и стала удаляться. Она умчалась, прыгая по волнам, поднятым тягачом, а Егор помахал нам рукой, потом взялся за весла, видимо опасаясь, как бы его не задела баржа. Я видел, как он сошел на берег, как стоял там, пока наше судно не завернуло за излучину, и Егора с его лодочкой, и всю деревню заслонила молодая тайга, буйно черневшая на мысу.

Мы плыли четыре дня и четыре ночи. Плыли, не останавливаясь, никакой нужды в остановках не было: берег сплошь был покрыт тайгой, вековой тайгой без конца и края, ни тебе деревни, ни одинокой заимки. Ничего, одна тайга. Иногда над стеной леса вился жидкий дымок, но поди разбери — жильем ли пахнет или лесным пожаром, а может, это вовсе не дым, просто туман поднимается.

В первый же день, как только за поворотом скрылась наша деревенька, к отцу подошел тот самый человек с граммофонной трубой и спросил, по какому делу мы едем. Отец как умел растолковал ему, но, по правде говоря, изъяснялся он по-русски не ахти как. Слов знал немало, но выговаривал их не лучше японца или, скажем, китайца. Тут и несмышленыш сразу бы смекнул, что перед ним не русский и уж во всяком случае — не местный человек. Тот, с трубой, слушал отца и знай одергивал свободной рукой тельняшку, которая была ему тесновата и словно норовила задраться повыше, оголяя живот. Потом человек с граммофонной трубой сурово сдвинул косматые брови и шумно выдохнул: