Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

— Чего же ты такой? — шепчет Мария на ухо.

Ему и стыдно, и зло берет. Может, пожалел бы, успокоил, но чувствует свою мужскую немощь и знает, что чудес не бывает.

— Устал, — оправдывается он дневными заботами и вполголоса рассказывает о раскисшем, непролазном снеге в лесу, о том, что с ног сбился, помечая деревья, что лесорубы все нервы издергали и работают абы как, спустя рукава.

— Не переживай, — утешает Мария, поглаживая его грудь. Не утешает, а старается пробудить в нем мужчину.

— Завтра много народу приедет, — говорит он, широко зевая, — из Кабяляй, Баранавы, Маргакальниса. Не знаю, куда уложить всех.

— Так они не на один день? — застывает рука Марии на плече, а он так и сыплет словами, лишь бы эта рука не шевелилась.

Говорит о поставках леса, о нехватке времени, о ругани, сыпавшейся на его голову, говорит зло, как будто во всем виновата она, Мария. Потом заканчивает:

— Устал, — и поворачивается на бок. Через некоторое время начинает мерно дышать, как уснувший человек, не имевший за день ни минуты передышки. Лежит с открытыми глазами, смотрит на белеющую в темном квадрате окна занавеску и внимательно прислушивается, словно заяц, навострив уши. Слышит, как Мария, словно стыдясь, тихо вздыхает, как утыкается в огромную, набитую гусиным пухом подушку, как судорожно мнет руками угол перины и наконец стихает, смиряется. Ее дыхание становится ровным, спокойным… Спит. А он не может заснуть. Осторожно переворачивается на спину, смотрит на черный потолок, ловит каждый звук оттуда, из-за тонкой дощатой перегородки. Слушает, ощущая гнетущий стыд. Господи, он бы все отдал, лишь бы мог заснуть и ничего не слышать. Но лежит с открытыми глазами и слушает; сдерживая дыхание, слушает, что творится там, за дощатой перегородкой. Наконец до его слуха доносится едва слышный шепот. Слов не разобрать, шепот ровной, спокойной волной льется, а ему кажется, что это ползет по мягкому мху какой-то неизвестный, ядовитый гад… И омерзительный, и манящий.

А там, за тонкой дощатой перегородкой, застонала-заскрипела кровать. Этот скрип насквозь буравит мозг, пронизывает болью от затылка до ступней, бросает в жар, на лице проступают мелкие капли пота, в висках, словно в кузнице, бьет молот, ему хочется заткнуть уши, засунуть голову под перину, лишь бы не слышать этого проклятого скрипа кровати, но он лежит, словно парализованный, и слушает. Слышит, как там тяжело и часто дышат, сопят, будто их душат, а потом вдруг все затихает, и через минуту раздается сдерживаемый смех. То ли вздох, то ли долгожданное облегчение. Каждый раз так — с облегчением хихикает, словно молодой жеребец, увидевший хозяина с овсом. «Господи, когда же наступит конец? Скорее бы, черт возьми, построили себе дом. И как они не понимают?.. Думают, что все спят мертвым сном. Чего доброго, теперь приплетется сюда, будет громыхать ведрами, жадно, взахлеб пить воду и вздыхать, словно он камни ворочал. Но не идет. Шепчутся, наверное, уткнувшись носами… Не подумают, что эта дощатая перегородка — как решето. Подождали, потерпели бы, пока свой угол будет. Куда там! Наконец, могли бы выбрать время и днем, когда дом пуст».

Не хватает воздуха, и он тихо встает, в темноте находит курево и, спустив ноги с кровати, локтями упирается в колени, жадно затягивается. Сверкает огонек цигарки, потрескивает крупно нарезанный табак.

А за дощатой перегородкой Стасис уже посвистывает. Агне не слышно: ни вздоха, ни дыхания. Будто и нет ее там.

Он растирает окурок, снова забирается под перину и пытается думать о завтрашнем дне, о делянке, отведенной под вырубку, пытается представить себе, как после сплошной вырубки будет выглядеть этот песчаный холм, который теперь возвышается, словно зеленый стог, при малейшем ветерке шумящий и качающий густые кроны высоких сосен. Останутся пни. И некому будет их выкорчевывать. Так и будут стоять почерневшие, гнить годами, каждому мозоля глаза и напоминая о глупом деянии человека… Слишком много в последние годы этих необдуманных шагов. Просто глупостей, чтоб им в болото! Внуки будут вспоминать и пожимать плечами, не понимая, почему это у их отцов и дедов ум за разум зашел.

Когда он заснул? Сколько спал? Кто его разбудил? Сидел в кровати и озирался по сторонам, словно заблудился. За окном чернела ночь, под боком спокойно сопела жена, за дощатой перегородкой — ни шороха. Так что же его разбудило? Точно знает, что проснулся неспроста. Была причина. Потому что, перед тем как проснуться, еще до того, как открыл глаза и сел в кровати, он уже знал, что должен проснуться, только теперь не помнит, что же его разбудило. Который теперь час? Может, уже светает, тогда неудивительно, что он проснулся, — всегда поднимается до зари. Не хотелось вылезать из теплой, уютной постели, искать в темноте спички и по комнате босиком шлепать, чтобы посмотреть на часы, равнодушно тикающие на противоположной стене. А главное, не хотелось выдать себя ни каким-нибудь звуком, ни огоньком спички. Он даже вздрогнул, когда часы пробили один раз. Половина шестого, седьмого, а может, половина восьмого? «Нет, половина восьмого, уже утро», — подумал он, открыл глаза, но от этого ему ничуть не стало легче, наоборот, потому что чем дальше, тем хуже. А может, он проснулся просто так? Но без причины никогда ничего не бывает. Так уж устроен мир, что причина всегда найдется: мог отлежать руку, затекла. Наверно. Ведь проснулся он уже сидя. С ним такое случалось. Ах, если бы Маргис не лежал под землей! Чуткий был пес. Никого не пропускал, не облаяв. Бывало, зверь по лесу бог знает где по своей тропе крадется, а Маргис во дворе уже рвется с цепи. Очень чуткий был пес. А может, и хорошо, что нет его. Кабан ли затрещал в кустах, заяц ли проскакал — и пес уже гавкает, гремит цепью, а тебе, человек, всякая чертовщина думается, ночи напролет глаза не смыкаются. Нет, в такое смутное время лучше без собаки. Своим лаем беду не вспугнет и не отгонит — не внемлют уши господа собачьей глотке. Лай, не лай, а если они вздумают постучать в твою избу, так и постучатся… Зиму они просидели в болоте. Там их сам черт не отыщет. Топи, в окнах которых не один лось и кабан нашли конец. Что уж говорить о человеке, тем более — не знающем этих мест. А в отряде народных защитников нет ни одного, который знал бы эти места. Идут, как слепые, словно с завязанными глазами. Разве что проводника получат. Но кто в наше время решится на такой шаг? Каждому своя шкура дорога. Каждый теперь только и глядит, как бы его шкуру на просушку не вывесили. Пулю схлопотать и от одних и от других можешь. Всем не угодишь. Поможешь одним — другие не простят, этим будешь хорош — те прикончат, словно собаку. То ли камень о кувшин, то ли кувшин о камень — все равно кувшину конец.