Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

— Откуда ты узнал?

— Я ночью собрался на мельницу, лесничий. Выехал под утро, но когда увидел в Лабунавасе такое, то разве мельница пойдет на ум?.. Какая уж тут мельница… Но ты мне скажи, чем провинились эти детишки, лесничий?

— Никто тут, Анелюс, не виноват, тем более детишки. Виноваты разве что наши предки. Да будет проклят тот день, когда литовец задумал поселиться на этом чертовом пороге… Все беды через наши головы катятся, и с Запада, и с Востока, каждый свою правду силой сует, а ты ни проглотить ее, ни выплюнуть не можешь… Так и захлебываемся собственной кровью…

— Но чем виноваты бедные… детишки? — не отступал Ангелочек, еще больше волнуясь, словно от него умышленно скрывали правду, словно здесь сидели те, которые все знают, но не говорят.

Винцасу подумалось, что у человека рассудок помутился. У самого детей нет, а так сокрушается. Может, поэтому и горюет, что своих нет. Знает, что такое для человека прожить пустоцветом. Теперь чужого ждет, жена пополнела, цветущая ходит, а он обхаживает, бережет, сам и корову доит, и за скотиной смотрит, ничего тяжелого в руки взять не позволяет.

— Кровь невинных младенцев льется… Где это видано, люди?

— А в сорок первом, помнишь? Сколько евреев согнали в подвал Пятрониса? Не меньше сотни. И все в карьере лежат.

— Жалко их, — словно самому себе, глядя куда-то в угол, сказал Ангелочек. — Но здесь все свои своих режут. Накличем на себя гнев господний за невинно пролитую кровь младенцев.

Никто не откликнулся.

Ангелочек переступил с ноги на ногу и снова несмело заговорил:

— Я тут такое письмо написал, лесничий. Посмотри, нет ли ошибок, видишь ли, русский слабо знаю.

Ангелочек подошел к Винцасу и подал сложенный лист, вырванный из тетради. Винцас взял его и в тот же момент увидел за окном Стасиса. Он шел, с трудом переставляя ноги, согнувшись, словно побитый пес.

«Идет», — мысленно отметил он, наблюдая за Агне. Думал, та бросится на двор встречать, но она не двинулась с места, и это было приятно Винцасу — нежданно и негаданно.

— Что же ты тут написал?

Мария поплелась в сени. «Видно, предупредить хочет, что в избе посторонний», — подумал Винцас, пробегая глазами выведенные крупными корявыми буквами слова: «Обращаюсь к Тебе как к отцу. Помоги в трудный час литовскому народу. Полные леса головорезов, льется кровь невинных младенцев. Неужели никто Тебе об этом не сообщил? Зато и пишу Тебе, что светлого дня не видать. Ты разбил Гитлера, так что Тебе значит принеси спокойную жизнь нам, литовцам. Только Ты можешь нам помочь, иначе тут все друг друга вырежут. Будем ждать Твоей милости». И обратный адрес с подписью. Винцас смотрел на листок, вырванный из тетради, и еще раз мелькнула мысль: помешался человек.

— А куда посылать, знаешь? — спросил.

— Как газеты пишут: в Москву, в Кремль… Куда больше?.. — ответил Ангелочек, а Винцас слушал, что творится в сенях, ждал, когда наконец появится на пороге этот полуночник, во что бы то ни стало хотел увидеть, какие глаза у него, возвращающегося после такой ночи, но Ангелочку не терпелось: — Как ты думаешь, лесничий?

— Как хочешь, так и делай. Я тут не советчик.

— Мне важно, чтоб без ошибок, — не отставал Ангелочек.

— Поймут, если какая и будет, — возвращая письмо, сказал Винцас.

Ангелочек, вздыхая и сопя, повернул к двери и почти что столкнулся со Стасисом. Ангелочек взглянул на Стасиса и еще раз сказал:

— Кровь невинных младенцев… Где это слыхано, люди?

Винцас видел, насколько изменилось лицо Стасиса. Мало сказать, что как полотно. Просто ни кровинки. Белые как бумага руки долго не могли нащупать пуговицы, наконец он расстегнул и сбросил полушубок.

— Где ты был? — спросила Агне, не вставая из-за стола, все еще сжимая ладонями кружку чая и не спуская глаз с мужа.

Стасис не ответил, тяжелым шагом подошел к столу, бухнулся, словно мешок мякины, и спросил брата:

— Самогонка есть?

— Это еще что? — удивился Винцас, потому что брат пить не любил.

— Где ты был? — снова спросила Агне и притронулась к лежащей на столе руке Стасиса.

Тот долго смотрел на столешницу, потом взглянул на Агне, хотел что-то сказать ей, но тут же отвернулся, не выдержав ее прямого взгляда.

— Дай самогонки, — повернулся он к Винцасу, но уже не требовательно, а скорее с покорной просьбой.

В избе установилась такая тишина, что было слышно, как у плиты мурлычет кот.

— Семью Нарутиса вырезали, — сказал Винцас и напрямик спросил: — Где ты был?

Стасис тупо смотрел на стол и на свои обмякшие руки. Смысл слов Винцаса до его сознания дошел не сразу, а значительно позже, когда он наморщил лоб, словно пытаясь что-то вспомнить, быстро заморгал и поднял голову. На него были устремлены глаза всех домашних, и в избе все еще стояла гнетущая тишина, готовая взорваться от единого его слова. И Винцас ждал этого слова, надеялся услышать. Но когда их взгляды встретились, он увидел в глазах брата удивление и испуг, растерялся и не знал ни что говорить, ни что думать.

— Почему вы так смотрите? — спросил Стасис, оглядывая домашних, и только теперь, видно, понял, в чем они его заподозрили.

Винцас видел, как болезненная гримаса исказила рот брата, как он с упреком покачал головой, словно разочаровавшись в них, вообразивших такое.

— Нет, я ничего не знаю об этом. Дай, Винцас, выпить.

Винцас вышел в сени и тут же вернулся с бутылкой самогона. Поставил ее перед братом, подтолкнул через стол, словно яд приговоренному к смерти. Стасис взял из рук Агне кружку, набулькал почти до краев и жадно выпил, словно воду в летний зной, самогон струйкой побежал по подбородку, закапал на грудь.

— Ты правда ничего не знаешь? — спросил Винцас.

Стасис поежился, покачал головой, и трудно было понять, то ли это ответ на вопрос, то ли он от первача так передернулся.

— Семью Нарутиса вырезали, — повторил Винцас и не спеша, не отрывая глаз от брата, слово в слово пересказал весть Ангелочка.

Пока он говорил, Стасис ловил ртом воздух, восстанавливая дыхание, перехваченное самогонкой, потом снова налил, снова пил большими глотками, словно березовый сок, а выпив, взялся за голову, сжал ладонями виски и застонал:

— Боже ты мой, боже…

Винцас все время тайком наблюдал за Агне: за каждым движением ее рук, за каждым взглядом. И теперь, когда брат едва слышно застонал, он увидел, как на молодое и красивое лицо женщины легла тень. Многое он отдал бы, лишь бы узнать, что скрывается под нею: горе, забота, приговор или отвращение? Осуждал себя за такие мысли, но они заслонили все остальное, даже трагедию семьи Нарутиса. И когда Агне встала из-за стола, когда, даже не обернувшись на мужа, надела полушубок и ушла к скотине, он почувствовал своеобразное облегчение.