Вера Солнцева - Заря над Уссури

Партизанский отряд пополнялся день ото дня: это был отклик на прогремевший по всей тайге призыв партии большевиков — идти в партизанские отряды, бороться за восстановление власти Советов, поднимать народ на сопротивление злодействующим белогвардейцам и интервентам.

Союзные войска, сосредоточенные по линии железной дороги, почувствовали на себе удары партизан. Молодых темнореченцев догнала тут беда.

Во время партизанского налета на эшелон с японскими захватчиками, после удачного взрыва поезда, несколько парней вырвались вперед и бросились к чудом уцелевшему, устоявшему на путях вагону. Здесь стояла тишина. Они были уже около дверей вагона, когда из него стали выпрыгивать калмыковцы.

Завязалась короткая схватка; перевес был на стороне врага, и Николай Аксенов, братья Макар и Алексей Костины были зверски изрублены шашками.

Подбежавшие на подмогу партизаны уничтожили карателей, подняли тела погибших товарищей, вернулись в тайгу. Ночью трупы привезли в Темную речку.

Семья Костиных провела томительно горькую ночь около безвременно погибших юношей.

— Отец! Никанорушка! Да ты весь седой как лунь! — ахнула утром Онуфревна.

Никанор промолчал, с любовной жалостью глядя на незлобивую свою подругу; вчера еще иссиня-черные легкие волосы ее за ночь стали снежно-белыми.

— За какие грехи покарал нас бог, Никанор? — спросила Марфа Онуфревна, несчастная мать, и припала опять к детям, звала, изводилась в отчаянии: — Сыночки любые! Алешенька! Макарушка!

Иссушила ее великая скорбь, из крепкой еще женщины превратилась она в сухонькую старушку. Сдал и Никанор Ильич. Стоял у гробов убитый горем, подкошенный несчастьем под корень.

Когда тронулись в недалекий путь до темнореченского кладбища, кроткая Марфа Онуфревна невзвидела света, вцепилась в гробы. В них — красивые, молодые — лежали ее сыновья, ее кровь, ее плоть.

— Сыночки! Не пущу! Не отдам, не отдам! Сирых оставили нас, стариков, дитятки ненаглядные! Не пожили на миру, не поглядели на свет божий ваши глазоньки, не потоптали землю-матушку ваши ноженьки, не поработали вволюшку могутные рученьки! Я ли вас не любила, я ли вас не холила? Ночи не спала, куска не доедала! Чем я вас прогневала, негодная мать, что ушли вы от меня? — отчаянным воплем зашлась Марфа Онуфревна, и такая неутешная мука горела в ее сухих, без слезинки, глазах, что следом за ней заголосили бабы, заревели ребятишки, заморгали мужики.

— Мать! Марфенька! — суетился Никанор Ильич около полумертвой от горя жены, отцепляя ее судорожно вцепившиеся в кромку гробов руки. — Мать! Похоронить надо сынков. Отпусти…

— Уйди! Уйди! — отталкивала его обезумевшая Марфа Онуфревна. — Не дам! Не пущу! Мои сыны, сыны мои любые…

Всю любовь и нежность отдали отныне родители ненаглядному, отныне единственному сыну — Семену, Сене, Семушке, Семену Никаноровичу.

Старики Костины похожи друг на друга; они только сном и рознятся. У старушки сон легкий, птичий, одним глазком: всхрапнет сладенько и встанет как встрепанная — и голова ясна, и сны помнит. Никанор спит «без задних ног», непробудно, без сновидений!

— Какой я нынче, отец, сон видела! Будто Алешенька и Макарушка едут по Уссури. Ветер разыгрался сердитый, волны крутые, того и гляди захлестнет лодку. К чему бы, Никанор Ильич? — спросит, пригорюниваясь, Марфа Онуфревна.

— Макара и Алексея, значит, видала? — переспросит, тоже пригорюниваясь, Никанор. — К перемене погоды сон твой, мать. Как бы пурга-метелица не разыгралась к утру, косточки у меня на руках ноют-гудут, спасу нет…

— Да что ж ты молчишь-то? — всполошится старушка. — Натереть тебя, отец, надо муравьиным спиртом. — Она смотрит на мужа заботливыми выцветшими глазами и с доброй тревогой настаивает: — Разомну-ка я тебе косточки-суставчики — и полегчает.

— Да не надо, не надо, мать! — отмахивается Никанор Ильич. — Я и так обтерплюсь.

Через минуту Онуфревна хлопочет у домашней аптечки — она собирает и сушит лечебные травы и коренья; открывает заветный маленький сундучок с врачебными снадобьями, по кухне распространяются пряные смешанные запахи мяты, шалфея, лимонника, сушеной черемухи, багульника, тмина, аниса. Особо чтит старушка чудодейственные лечебные свойства муравьиного спирта.

Осенью ходит Марфа Онуфревна по тайге, выискивает высокие, в рост пятилетнего ребенка, муравьиные кучи. Разроет, разворошит середину муравейника и поставит туда глиняный горшок с узким горлом, смазанный изнутри постным маслом.

Простоит горшок ночь в муравейнике, а утром Онуфревна приходит в тайгу, завяжет горловину горшка, с набившимися доверху муравьями, чистой тряпочкой и несет добычу домой. В протопленной русской печи муравьи упариваются, дают «сок» — лекарство готово.

По всей кухне идет терпкий, кислый запах муравьиного спирта; через чистую тряпку процеживает Марфа жидкость и сливает в бутыль: закупорит пробкой, — не испарялось бы зря, не теряло лечебной силы едучее, золотисто-коричневое снадобье. Муравьиным спиртом лечила Онуфревна от всех простудных болезней — ревматизма, прострела, ломоты и лихорадки.

Хлопнула вынутая из бутыли пробка. Остро запахла муравьиная кислота. Закатав рукав ситцевой рубахи Никанора, Онуфревна растирала кирпично-красную руку мужа, разминала «суставчики».

— Фу! Даже в жар щеки бросило, упарилась! — приостановила она натирание. — А ладошки-то как от кислоты горят! — показала она мужу розовые, налившиеся кровью от усиленного трения, почти детские ладони.

— Ну, будет, будет! Отдохни! Мне уж и так полегчало, — мягко уговаривал Никанор расходившуюся старушку, но неугомонная Марфа Онуфревна уже заваривала крутым кипятком липовый цвет в маленькой дубовой байдарочке.

— Попьешь. Погреешься. Пропотеешь. Вот и полегчает, все как рукой снимет, — мирно хлопотала Онуфревна около покорного мужа.

— Живут же люди! — завидовали семейству Костиных темнореченцы. — В дому все исправно, богатства лишнего нет, но и нужды не знают. А главное — мир и покой всегда. Старик со старухой, как голубь с голубкой, воркуют, а молодые Костины и того дружнее живут. Ни ссоры у них никогда, ни ругани.

И впрямь, чего-чего, а громкого, злого слова, а тем паче ссоры, гнева не знали в семье Костиных.

Никанор горделиво вспоминал:

— Меня маменька-покойница и тятенька-покойник пальцем не тронули. Так и возрос небитый, непоротый. И жизнь прожил без битья. Так и помру. Ребят своих я никогда пальцем не тронул. И с Марфой Онуфревной у нас жизнь прошла как по гладенькой дорожке. Сорок лет прожили, сорока плохих слов друг дружке не сказали.

— Такое уж людям счастье! — вздыхали односельчане. — К ним зайдешь — всегда праздником светлым пахнет, как на пасху, все чисто, бело, и лица веселые и речи ласковые.