Вера Солнцева - Заря над Уссури

Чистая, никем не тронутая белизна поляны, славные коротышки елочки по пояс в сугробах, смолистый запах хвои, растертой между пальцами, — все это хлестнуло в душу Семена памятным, дорогим воспоминанием.

Да! Варвара на снегу. На коленях. Варвара!

Семен притих, ушел в прошлое.

…Зимний день кончался. Розовое закатное солнце. Розовый снег на поляне и деревьях. Светлая красота розового зимнего леса усмирила, утихомирила душевную тоску…

— Семен Никанорыч! — тихо окликнули его.

Бессмертный вздрогнул и поднял голову. Перед ним стояла Стеша. В белой меховой шубейке, повязанная белым платком, раскрасневшаяся от ходьбы на лыжах, она была трогательно юна и хороша в эту минуту. Осыпанная пушистым снегом, освещенная лучами заходящего солнца, она, казалось, искрилась в прозрачном голубовато-розовом закатном свете. Ликующая красота ее смугло-розового лица впервые поразила Семена.

— Откуда вы, Стеша, здесь появились? — удивленно спросил Костин.

— Увидела, как ты пошел в тайгу. Надела лыжи и побрела следом… — прямо, с вызовом ответила она.

Обескураженный признанием, Семен молчал.

— Ну? — вызывающе спросила она. — Понятно?

Семен нехотя повел широкими плечами:

— Да. Как будто понятно.

— Не любите вы меня, — растерянно проговорила Стеша, услышав недоброжелательство в его ответе, и совсем по-ребячьи, жалко спросила: — Совсем не любите, товарищ Бессмертный?

— Не люблю, Стеша, — виновато признался Семен.

— Но почему? Почему? Вы же одинокий. И я одна-одинешенька… Больше года прошло, как убили Сашку. Я так горевала… А сейчас плохо его помню.

— А я все помню, Стеша! — задыхаясь, ответил ей Семен. — Глаза видят. Ладони помнят. Уши слышат… Понимаете?

Стеша прикусила губу, молча думала.

— А если я минуты покоя не знаю? — зло спросила она. — Вы ведь все равно жену не вернете. — И она потянулась к нему порывисто и нежно: — Пожалейте и меня, Семен Никанорович!

Осторожно, боясь обидеть, Костин отстранил от себя Стешу: он почувствовал на миг, что ее порыв отозвался в нем горячей волной.

— Не торопитесь, Стеша. Я еще не обтерпелся, не свыкся с бедой. Я не мальчик, поиграл — и ладно, а вдвое старше тебя…

Стеша пристально смотрела на Семена: нарочито благоразумная, речь его изобиловала холодными рассуждениями: «Будете раскаиваться, если мы окажемся разными людьми…» — так спокойно и обдуманно отталкивал ее равнодушный человек. Она резко повернулась и быстро побежала назад, к землянкам.

Вскоре Стеша перешла в другой отряд. И хорошо сделала. Какое счастье — не поддался он ответной вспышке там, на опушке тайги.

…Не спалось Семену, при слабом свете приглушенной лампы всматривался в Варвару. Худенькая стала. Почти юное лицо. Но около губ залегли четкие скорбные морщины — раньше их не было. Выступили, обострились скулы. Впалые щеки. «Что это? Серебрятся виски! Да, больно стегнула тебя жизнь, родная! — Смугло-розовое лицо Стеши. От сравнения не дрогнуло, не стукнуло сердце. — Варвара сама на шею не бросится. Походи да походи, даром что на вид попроще. С голыми руками не приступишься — спалишь ладонь. Дурак! Дурак старый! К сорока годам подхожу — и приревновал». Семен приподнялся, облегченно вздохнул и легонько, бережно поцеловал жену.

— Спи, хорошая, спи… — шептал. — Нам завтра с тобой уходить чуть свет…

Глаза Варвары распахнулись на секунду.

— Семен! Родненький мой… — не сказала, выдохнула и, улыбаясь, опять смежила очи.

Карательный отряд калмыковцев после бесплодных поисков партизан, после опустошительных набегов на мирные деревни и села двигался по глухой, заснеженной таежной дороге, лежавшей в стороне от основного тракта на Хабаровск.

Капитан Верховский и хорунжий Юрий Замятин ехали впереди отряда, лениво переговариваясь и мерно покачиваясь в седлах.

— Заночуем в Темной речке, — сказал капитан. — Утром двинемся в Хабаровск. Надоело до чертиков. Мотаемся как неприкаянные. В Темной речке есть китайская лавчонка. А-фу имеет в запасе контрабандный спирт. Спирта не будет — первачом обогреемся.

Замятин оживился:

— Далеко до Темной речки?

— Часа через два будем.

— А девки есть? Три недели путешествуем…

— Этого добра везде хватает. Слушай, хорунжий, куда девался офицерик, помнишь, все просился идти в полевую гауптвахту — участвовать в допросах красных…

— Какой это офицерик? — лениво процедил Замятин.

— Да не помню я его фамилии. Такой плюгаш маленький, воткнутый в большие бурки. Он еще сына большевика Юрина забил насмерть и после этого свихнулся немного: все он ему мерещился. В психиатрической с месяц лежал. Горячка нервная хватила.

— А-а! Этот… — неожиданно помрачнел Замятин. — Помню. Изрубили его в куски… свои же. Он напросился в карательную сотню, а там народ оказался хреновый, переметнулся на сторону красных. Этот вихлявый, говорят, стал на них кричать, тыкать револьвером. Ну и прикончили. В клочья разнесли!

— Да? Значит, допрыгался хлюпик? — равнодушно выговорил Верховский и невольно оглянулся на отряд. — Шатается наш народ. Частенько в последнее время приходится слышать о переходе на сторону партизан. Ты знаешь об этих случаях?

— Перебегают… — неохотно согласился Юрий Замятин. — Зыбко все стало. Плывет, как в тумане. Дела наши неважнец, — осторожно поглядывая через плечо на двигавшийся позади отряд, продолжал он. — Атаман мечется: Колчак трещит по всем швам! Понятно: если лопнет Колчак, то и наш атаман полетит вверх тормашками, а от нас только брызги останутся. Скучно становится, капитан Верховский. Вот проездили мы больше двадцати суток, а что толку? Баб и ребятишек перепугали, добра хапнули. Партизаны как были неуловимы, так и остались. В какую сторону тайги за ними кинуться? Вот она, дура, стоит, — стена стеной. Их, хозяев, прикрывает, а мы открыты — под дулами едем. Из крестьян, как из мертвых, ничего не выжмешь. Родня все кругом, кто себе враг? Кулачье и то стало воздерживаться: боятся односельчан. Большевики многих кулаков из деревень повыдергивали с корнем за доносы и предательство. Вот почему и заколебались все! Опоры у нас никакой. Едем мы с тобой и не знаем, о чем они втихомолку шепчутся? — Он показал на растянувшийся цепочкой отряд карателей. — Где гарантия, что все благополучно? Возьмут и всадят сзади пулю в спину. Чего им? Перебьют нас, как сусликов, — и айда в тайгу.

Верховский встрепенулся на седле, всмотрелся в даль из-под ладони. Навстречу двигались гуськом лошади, запряженные в сани.

— Юрий! Смотри! Обоз… Сани. Кто здесь может ездить, в стороне от проезжих дорог? Только партизаны. Надо перехватить! Осторожно, чтобы не ускакали. Да, впрочем, где им ускакать от нас, верховых!