Вера Солнцева - Заря над Уссури

Яницын вспомнил худого высокого человека с тонким, аскетическим лицом и фигурой Дон-Кихота, с благородным лбом, запавшими от усталости глазами — работает как черт! Несколько раз Вадим уходил из горисполкома с Голубенко, и каждый раз тот открывался перед ним новой чертой — и всегда неожиданной и трогательной. Фанатик и аскет Голубенко отказался от личной жизни во имя революции. Участник революционных битв 1905 года, он долго мыкался по тюрьмам и ссылкам, тяжко болел. Скромность и душевная ясность Геннадия Петровича — такой не свернет с избранного пути — чем-то роднила его с Сергеем Лебедевым. Чем? Цельностью натуры! Таких людей можно сломать, но не согнуть.

Вадим поднял голову от записей, и величавая, сверкающая ширь многоводного тока Амура вернула его мысли к неисчерпаемой реке будничных забот, к множеству дел, требующих решения, — серые, прозаические, обыденные дела, но от них зависела судьба революции и основное — доверие масс. Точила сердце, требовала решения задача задач: какие кладези экономики края развивать, чтобы быстро и заметно улучшить жизнь?

Внезапно Яницын вспомнил: «Сегодня воскресенье! „Социалистическая трибуна“ ждет меня с обзором текущей политики, международных и внутренних событий!» В помещении бывшего гарнизонного собрания проводятся лекции для народа, и зал всегда переполнен. Яницын достал из кармана распухшую книжку в коричневом переплете, открыл папку с вырезками из газет, записями, документами, ушел в них, сосредоточился, восстанавливал в памяти то, что не успел записать. Произнес медленно:

— «Лета тысяча девятьсот восемнадцатого бысть…» Да! Бысть-то бысть, а тучи кругом грозовые…

Вечером Марья Ивановна встретила сына воркотней:

— Голоднешенький, наверно? Отощал? Ушел чуть свет. Потеряю я тебя, совсем не бережешься! А каково мне, не думаешь? День-деньской одна, как сыч… — ворчала мать, а сама подкладывала сыну лакомый кусочек — головку кеты. — Исхудал. Иссох от забот, а нешто всех ублаготворишь?..

— Мама! Мама, дорогая! Это я-то иссох? Поперек себя толще стал на ваших хлебах!

— Ты наплетешь: «Поперек себя толще»! — передразнила мать сына, а сама не таила любви и гордости. «Хорош сын! Красив сын. В самой поре, а о женитьбе не думает: с головой в делах. Жизнь-то и проскочит мимо. Внучонка бы выпестовать…»

Стемнело. Вадим ушел в свою комнату, зажег небольшую керосиновую лампу, достал бумаги, папки. Со школьной скамьи, с того памятного вечера, когда он пришел к Лебедевой и его молодое отзывчивое сердце пронзила боль любви, признательности и благоговения, Вадим неуклонно вел записи о встречах с людьми, чем-либо поразивших его воображение, о впечатлениях дня и, обязательно, о важнейших событиях в России и во всем мире. Еще юношей, знакомясь с марксистской литературой и превыше всего поставив науку о человеке, его истории, его экономических, политических и социальных исканиях, Яницын ощутил в себе призвание историка. Он жалел, что не удалось окончить университет, и продолжал штудировать книги по социологии, истории, философии; подсмеивался над собой: «Вечный студент!»

Сегодня работа не шла; он долго сидел за столом, подперев голову рукой, перебирал события дня. Ему почему-то было не по себе. Ах, да! Вот в чем дело: около гарнизонного собрания его толкнул какой-то человек. «Простите, пожалуйста!» — произнес он и испуганно шарахнулся от Яницына. Вдавив голову в плечи, человек быстро зашагал прочь. Вадим бросил на прохожего мимолетный взгляд и приостановился. «Где я его видел?» Так знакомы плоские, серые губы, шмыгающие глаза.

После жарких дебатов на «Социалистической трибуне», которые разгорелись по его докладу, Вадим забыл о встреченном человеке. Выйдя из гарнизонного собрания и — после спертого воздуха аудитории — с наслаждением вдыхая вечернюю прохладу, Вадим легко и упруго зашагал домой. «Тридцать пять лет. И силен и здоров. И один, одинок как перст. И сердце хочет, ждет, требует большой любви. Смиренно кроткое ее лицо. Женская беззащитность, которая так обезоруживает. Высокая. Но я, наверное, выше ее на голову? — Вадим приосанился, распрямил молодецкие плечи: представил ее рядом, увидел пугливую чуть-чуть улыбку на детских губах. — Милая ты моя, милая женщина! Так-то вот, Вадим Николаевич, подсмеивался: „Как в восточной поэме…“ А вот, значит, бывает и так, что с одного взгляда и… наповал!»

И опять всплыл человек с серыми губами. Не мог его вспомнить, и это раздражало. «Да ну его к черту! Нашел о ком думать! Дел по горло».

Вадим проглядывал листок за листком, особо останавливался на важных событиях. И основополагающее из них — обращение «К гражданам России!». Читано многажды.

— Здравствуйте, дорогой Владимир Ильич! Здравствуйте во имя родины! — обратился он к небольшому портрету Ленина, стоявшему на столе.

Ленин. Владимир Ильич. Прищур умнейших, пронзительно-внимательных глаз…

Надо подвести итоги минувших дней. Все недосуг, все некогда, абы как. Спасибо, урвал вечер: можно суммировать главное.

« Апрельбыл наполнен событиями огромной взрывной силы. С запада России во Владивосток проследовали эшелоны чехословаков — едут якобы на французский фронт, воевать с германцами, а на наших станциях ведут себя возмутительно, издеваются над населением, провоцируют скандалы. По донесениям похоже, что неугомонные „державы Согласия“ явно на что-то подбивают чехословаков.

Заграничные хозяева не зря вновь пригрели казачьего есаула Семенова! От ударов красных войск он удрал в Маньчжурию. Дяди-доброхоты снабдили его оружием, обмундированием, деньгами, привлекли в помощь искавших легкой наживы и карьеры молодых офицеров-авантюристов, сынков буржуазии, битых белых офицеров, хунхузов, японцев и в апреле вторично(!) отправили в наступление против Советов. Презренные наймиты! Народ вздернет вас на осину, палачи и предатели!..

И новое тревожное известие: казачий есаул Калмыков объявил уссурийским казакам-станичникам, что отныне он „правомочный войсковой атаман“. Есаул — атаман войска? Расхрабрился Иван Калмыков! Он прикармливает зерном, полученным от иностранцев, казаков, и в „благодарность“ за это станичные атаманы выносят общественные приговоры „о непризнании советской власти“. Да, зашевелились в гнездах змеи. Семенов. Калмыков. Семенов будет напирать с запада, из Маньчжурии, а Калмыков — с востока.

Богатая казачья верхушка гродековцев почуяла неладное: создание Калмыковым в Гродеково военного вооруженного центра может грозить уничтожением поселка, если он станет местом боевого столкновения двух борющихся лагерей. Поселковый сход запел о полном мирном нейтралитете, призвал казаков быть на страже интересов односельчан: не давать поводов к вмешательству в жизнь станицы ни той, ни другой борющейся стороне. „Затряслись, станичники? Испугались за добро? Создали банду, спрятались за спины господ военных из чужих земель и называете это „мирным нейтралитетом““? Отогрели у себя на груди гремучую змею — вот и пеняйте на себя…»