Вера Солнцева - Заря над Уссури

— А сам-то он казак? — спросил Вадим.

Калмыковец засмеялся одними губами.

— Сдается мне, он мужик с темнинкой. В войну с германцами где-то словчил и прицепился к войску уссурийскому. А теперь Особый казачий отряд атамана Калмыкова. Казаков-то настоящих у него пять-шесть, да и обчелся: верхушка станичная, лютая: у нее Советы отняли стодесятинные наделы! Прапоры, офицеры да мальчишки сопливые — кадеты; их пекут как блины в Особом военном училище имени Калмыкова — липовые казаки. Все мы… липа…

— Вот уж липа! — возразил Вадим. — Как здорово на фронте красных лупцевали, только пух и перья от них летели!..

— Ты, господин сапожник, на такую болтовню не развешивай уши. Я-то уж знаю! Когда мы вышли от ходей на нашу границу, красные нас здорово по морде хрясали! В подштанниках от них бегали. В дело чехи встряли — тут мы за ними! А когда япошата заявились на фронт — по маслу пошло: от Гродекова до Хабаровска мы народу постреляли чертову уйму!

Хмель разбирал калмыковца. Вадима осенила мысль узнать от пьяного посетителя участь комиссаров и большевиков, захваченных белоказаками на пароходе «Барон Корф», — клиенты «сапожника» говорили разное.

— Пойдем-ка, господин военный офицер, ко мне, — пригласил он вахмистра, — я тебя до пуза горячим морковным чаем напою.

— Морковным чаем? — гаркнул верзила. — Я чаи не пью, господин сапожник, я только спирт хлещу!

Калмыковец, тяжело топая сапогами, проследовал за Вадимом в его комнату. Тупо оглядел однооконный закуток, узкую железную койку, прикрытую серым одеялом, две табуретки, стол без скатерти. Прежде чем сесть, попробовал прочность самодельного табурета — выдержит ли?

— Бедно живешь, господин сапожник, скудно живешь. Айда к нам — скоро обогатишься. Я от родителей ушел в чем мама родила, посконные штаны и ситцевая рубаха драная — назло врагам! — а сейчас — мошна! Господин атаман нас не обижает, подбрасывает доверенным людям. Себе, конечно, берет львиную долю дохода, так уж это бог велел.

— А откуда доход-то? — простодушно спросил Вадим. — Тут слух идет — по закону делаете…

— По закону… ха-ха! — смеялся верзила, и на неподвижном, осовелом лице его дергались в смехе только губы. — У нас, господин сапожник, есть при отряде военно-юридический отдел. Юридический — это значит: без суда и следствия… к ногтю! Назвал меня какой-то мужик по ошибке «товарищем». Услышал это начальник юридического отдела хорунжий Кандауров, свирепейший мужик, — бац! — прямо в лоб, крышка мужику!

Яницын придурковато раскрыл рот, убрал под черный рабочий фартук грязные руки: они чуть-чуть дрожали — могли выдать его боль, волнение, ненависть. «Терпи, солдат, терпи!»

— К нашему Ивану Павловичу надо подход знать, — продолжал калмыковец, — мужик капрызный. Тут один хорошо сообразил, чертов сын, — чех Юлинек. Он работал в хабаровском лазарете истопником. Только мы вошли в Хабаровск, Юлинек вынырнул, как утопленник: «Возьмите-ка, господин атаман! — и подает ему список музыкантов из австро-венгерского отребья. — Красные, за Советы горой. Возьмите, господин атаман, их на удочку: пусть вам сыграют царский гимн». Он атаману понравился. «Пойдешь ко мне служить? Большевиков ловить?» — спрашивает. «Пойду, господин атаман. Послужу верно, клянусь нашим татичком Томашем Масариком!»

Атаман Иван Павлович в духе был, сдвинул козырек фуражки аж на затылок, смеется. За усердие сразу лошадь Юлинеку пожаловал. А потом и золотом и добром всяким оделял. «Клянусь татичком Масариком, — говорит Юлинек, — я сам в плен русским сдался, чтобы не служить в австрийской армии, не помогать немцам. Я чех, чистокровный чех, ненавижу немцев и мадьяр! Бить их надо, бить!» Разъярился, глаза кровью налились. Атаману любо — смеется. Атаман говорит Юлинеку: «Мы мстим большевикам за Русь великую, за царя Николая Второго, за обиды казаков, за поругание дворянства…» Юлинек юлит: «Наш татичек — Томаш Гарриг Масарик. Наши враги — большевики: они мадьяр и немцев из плена выпустили…» Юлинек — мужчина роста громадного — на полголовы выше меня! — детина плечистый, на лицо свежий, приятный. Обрядили бродягу в казацкую форму с желтыми лампасами и погонами, нашили на рукав желтый туз с черной буквой К и направили в чине вахмистра в военно-юридический отдел. Вот как атаман в нем уверился. Юлинек хвастался: «Через меня проходят арестованные — стреляю сотнями. А мне-то какое дело? Приказывают? Выполняю», Я, сапожник, мужик беспощадный, меня, Юрку Замятина, атаман в пекло всегда гонит. Но где мне до Юлинека, разъярится, войдет в бешенство — только клочья кожи летят, свиреп, зверюга!

Вадим до боли сжимал кулаки. «Держись, солдат, держись!»

«Юлинек. Юлинек. Юрий Замятин. Матерые палачи…» — запоминал Вадим. Спросил невинно:

— Болтают, будто советчиков и комиссаров с «Барона Корфа» уже стукнули. Верно ли, господин военный офицер?

— Стукнули! Ха-ха! Самая матерая Совдепия драпала на нем — целоваться с ними будет атаман? Ты про «вагон смерти» слыхал?

— Болтают разное… Да наговорят, я и не слушаю, — равнодушно ответил сапожник.

— На вокзале, брат, недалеко от станции, стоят два товарных вагона. В одном заключенные — они приговорены к расстрелу, им выход из вагона один — в мать сыру землю; в другом — конвой, караул. Скажу тебе по секрету, господин сапожник, я на своей шкуре не хотел бы попробовать, что такое «вагон смерти», — навидался ада кромешного! Верь Юрке Замятину: цепи железные и шомпола — это игрушечки детские, а вот соль на раны, кипяток или масло кипящее… бр-р!

«Терпи, Вадим, терпи!»

— Бери топор, секи башку, если я вру: сам видел, как глаза вылетают! Сам слышал, как люди кричат, когда с них, живых, кожу дерут! Знаешь, сапожник, я спервоначалу-то цирлих-манирлих — пугался… а потом обвык, стерпелся… во вкус вошел… Вот один остаюсь — страшно мне, сапожник! И очень скучно мне, сапожник!

Замятин наклонился к Вадиму, шепотом спросил:

— А ты веришь в бога, сапожник? — Потом, томимый какой-то мыслью, потребовал: — Помолись за мою душу, сапожник!

— А как же? Помолюсь! — воскликнул простоватый недотепа, благоговейно посмотрел в угол, где висела небольшая икона, истово перекрестился. — Без господа бога какое житье, господин военный офицер? Сызмальства… бесперечь… с молитвой, с крестным знамением. В бане ежели сниму крест — покой теряю, за грудь хватаюсь, ищу. Повешу — ожил! Мать сказывала, меня трехдённым окрестили — с той поры и не расстаюсь…

Сапожник расстегнул старую, чисто простиранную синюю косоворотку, достал тонкую серебряную цепочку, на которой висел серебряный крестик.

— Вот он, мой неразлучный. Потончал за долгий-то век, а был куда толще. И серебро, знать, снашивается?..