Вадим Кожевников - Знакомьтесь - Балуев!

Но почти в то же мгновение пыльный ствол пулемета затрясся и длинное трепетное пламя протяжной очереди забилось на конце ствола.

Похвистнев вскочил и попытался поднять балку. Но он не смог даже пошевелить ее, заваленную обломками каменной стены и бревнами стропил. Вид неестественно, косо, вверх торчащей из–под обломков голени Гладышева с обнаженной розовой и чистой костью вызвал у него тошнотную тоску отчаяния.

И вдруг Гладышев, не поворачивая головы, сипло и повелительно произнес:

Подавай!

Похвистнев бросился к коробке с дисками, но не мог открыть ее, так у него тряслись мокрые пальцы.

— Подавай! — со стоном повторил Гладышев и выругался.

Этот подавленный стон словно образумил Похвистнева. Он бросился к дверям и живо проговорил:

— Степа, друг, ты потерпи, я сейчас. — И выбежал на улицу.

— Подавай, сволочь! — хрипел Гладышев, силясь дотянуться до коробки с дисками.

Похвистнев бежал, не обращая внимания на визжащие вокруг него пули. Мина разорвалась у самых ног. Осколки каким–то чудом перелетели через голову.

Он бежал без пилотки, с белым от известковой пыли лицом и слезящимися, невидящими глазами.

Сослепу он провалился в траншею и упал на немецкого пулеметчика. Борясь с ним, он задушил его голыми руками. Выбравшись, он продолжал бежать дальше, не замечая, что лицо его порезано ножом.

Когда Похвистнев вернулся с бойцами в разрушенное здание нефтелавки, он увидел Гладышева, лежащего ничком на теплых расстрелянных гильзах. Коробки с дисками Гладышеву удалось подтянуть к себе, набросив на них поясной ремень.

Заметив Похвистнева, Гладышев повернул к нему почерневшее лицо и хотел плюнуть. Но снова в изнеможении упал на расстрелянные гильзы.

Бойцы не смогли приподнять балку. Только с помощью тягача им удалось освободить раздавленные ноги Гладышева.

Вот как все было.

Теперь на партийном собрании мы разбираем заявление Гладышева.

Лунный свет проникает сквозь редкие белые стволы деревьев, как белое зарево осветительной ракеты.

А Похвистнев — вот он стоит перед нами, подавленный, и в глазах у него слезы.

1942

С опухшим лицом и затекшим, ушибленным глазом Сипягин ходит по блиндажам и жалобно спрашивает;

— Ребята, лишней веревочки ни у кого нет?

— Да тебе только вчера старшина новую выдал.

Сипягин вздыхает, трогает осторожно пальцем рассеченную бровь, залепленную бумажкой, и грустно объясняет.

— Увели веревочку утром в штаб. Просил: «Верните», — да разве вернут!

Сипягин садится на пень и терпеливо ждет, чтобы его угостили закурить. Свой табак он скаредно бережет, потому что там, где он чаще всего бывает, достать его негде.

— Не напасешься на тебя веревок, Сипягин, — говорят ему бойцы, — больно уж ты лих.

Сипягин, скромно потупив глаза, тихо замечает:

— В нашем деле без веревочки обойтись невозможно.

Все давно сменили зимнее обмундирование на летнее, только Сипягин в ватнике и в стеганых штанах; пилотка его натянута чуть ли не до ушей. Несмотря на теплую одежду, он все время кашляет и чихает, как простуженный.

— Кто это тебе, Сипягин, такую блямбу поднес?

— Связист ихний. — Сипягин осторожно выдыхает махорочный дым под полу стеганки и, подняв глаза, поясняет: — Я его в болоте возле кабеля двое суток ждал. Утечку сделал, а он, черт, все не шел. Стосковался я за ним, в воде лежа, прямо не знаю как. Ну, когда сшиб, стал мешок на башку натягивать. Он мне затылком и стукнул. Дело такое, — добавил он грустно, — обижаться не приходится.

Бойцы хохочут, потом один из них спрашивает:

— Ты, говорят, фашиста водкой угощал?

— Было, — соглашается Сипягин. — В спешке повреждение сделал. Боялся, как бы он не замлел, ну и угостил. — Затоптав окурок, Сипягин обвел глазами бойцов и спросил: — Так как же с веревочкой, ребята?

Веревочка, конечно, для Сипягина всегда найдется. Но бойцам не хочется так скоро отпускать от себя этого бывалого и храброго человека.

— А если их двое или трое, тогда как?

— Мне много не надо, — говорит серьезно Сипягин. — Выберу, какой поразвитее, ну и сберегу.

— А остальных куда же?

— Это как придется. — И Сипягин невольным движением потрогал заткнутый за пояс нож. Им он и орудует, бесшумно и точно. — Стрелять не всегда хорошо, — объясняет Сипягин. — Главное — надо уметь подходящего фашиста выбрать, а то вот недавно прельстился на одного, думал: очки золотые, так он что–нибудь такое… Приволок, а он, оказывается, при похоронной команде служит, поп ихний. Теперь я себе при штабе писаря выбрал. Ходит в рощу, щавель собирает на похлебку. Так я его и побеспокою.

Сипягину приносят веревку. Он долго пробует ее прочность, потом свертывает, кладет в карман, кивает бойцам и уходит восвояси медленной и осторожной походкой.

Провожая глазами удаляющегося Сипягина, один из бойцов сказал:

— Дерзкий человек, Ничего не скажешь.

— Немецкую огневую наличность, как свою собственную, знает, — заметил другой.

— «Языка» он, как профессор, выбирает. Всяким не интересуется. Серьезный разведчик, — добавил третий.

И потом задумчиво произнес:

— А видать по всему, завтра Сипягин опять придет новую веревку просить. Не сорвется у него сегодня ночью этот писарь, никак не сорвется!

1942

Повадился Григорий Кисляков в снайперскую засаду ходить. Проснется на рассвете, когда в воздухе мгла и луна еще в небе и на земле лужи белые, ледяные, разбудит молодого бойца из пополнения, Васю Мамушкина, которого он обучал своему терпеливому искусству, и уходит с ним в лес.

А лес странный. Деревья черные, как железные. Земля бурая, ржавая. А сугробы, еще не стаявшие, похожие на белых быков. Было угрюмо и тихо в застывшем за ночь лесу.

Выбирались на прогалину, на вершину холма, ползли по обледеневшим лужам, хрустящим, как битое стекло.

Потом ждали солнца.

Солнце подымалось большое, круглое, и лощина, где окопались враги, освещалась теплым желтым светом…

— Теперь поработаем! — И Кисляков снимал с оптического прицела винтовки брезентовый чехольчик.

Приезжала к вражеским блиндажам кухня — Кисляков не трогал повара. Из офицерского блиндажа выходил денщик и выплескивал из ночной посудины — Кисляков не трогал денщика. Часовой, смененный, уходил в укрытие — Кисляков не трогал и часового.

В проходах между блиндажами начинали ходить солдаты, а Кисляков терпеливо продолжал глядеть на все это. Только Вася Мамушкин ерзал на своей подстилке и вопрошающе и жадно оглядывался на Кислякова, но Кисляков не обращал на него внимания.

Наконец из блиндажа вышел офицер в расстегнутой шинели. Подышать свежим воздухом, захотел, что ли? Кисляков приложился и…