Вадим Кожевников - Знакомьтесь - Балуев!

Шесть дотов и среди них трехэтажную «железную шапку» они взорвали, работая, как забойщики, сражаясь, как умеют сражаться только советские солдаты.

И когда командир дивизии прибыл на поле боя, чтобы вручить награды отличившимся, он вынужден был отменить команду «смирно» и сказал: «Не вставайте, товарищи». Достаточно было взглянуть на лица этих людей, чтобы понять, как безмерно они устали.

Пять часов отдыха и двойная обеденная порция вернули бойцам утраченные силы, сейчас они шагали по этой грязной дороге, торопясь догнать далеко ушедшие первые эшелоны.

Майор Краевич находился впереди своей колонны, он шел, опираясь на палку: бетонным осколком ему слегка повредило ногу.

Я шагал рядом с Краевичем и задавал ему те обычные вопросы, которые задает почти каждый корреспондент. А Краевич отвечал на них так, как это обычно делают почти все командиры: незыблемым текстом оперативного донесения, которое, кстати, я уже успел прочесть в штабе.

Проезжающие мимо грузовики выбрасывали из–под толстых задних колес фонтаны грязи и воды. Мы вынуждены были каждый раз поворачиваться к ним спиной. Но один водитель, стараясь, чтобы машина не забуксовала в промоине, дал такую скорость, что мы не успели отвернуться. Поток холодной воды хлынул за воротник, ослепил меня, и, когда я вытер шапкой лицо и открыл глаза, взору моему представилось странное зрелище.

Краевич, спотыкаясь, размахивая руками, отчаянно крича во все горло, бежал за грузовиком. Но шофер, видимо, не собирался останавливаться, а, наоборот, прибавлял газу. Краевич на бегу выхватил пистолет и несколько раз выстрелил в воздух. Это подействовало: машина замедлила ход.

Я быстро сообразил — Краевич после нечеловеческого нервного напряжения, в котором он находился в дни боев, выведенный из душевного равновесия такой грязевой ванной, мог довольно грубо обойтись с водителем. Я побежал к машине, чтобы предотвратить крайние поступки майора.

Шофер стоял навытяжку возле кабины, виноватый и недоумевающий, а Краевич, забравшись в кузов грузовика, пытался обнять и поцеловать девушку в военной форме, растерянно отбивавшуюся от него.

— Товарищ майор, что вы делаете, да я вас вовсе не знаю. Постесняйтесь, пожалуйста, товарищ майор…

А Краевич в каком–то восторге, с маниакальным упорством повторял одни и те же слова:

— Я же лейтенант Краевич. Сестрица! Лейтенант, ну, помните?

— Да, товарищ майор, ну что вы машину задерживаете! Ведь пробка же будет. Не знаю я вас.

— Господи! — молил Краевич. — Бинт вы, помните, с себя сматывали… Лицо мне еще шапкой закрыли. Вам раздеваться для этого пришлось. Ну, что вы в самом деле…

— Товарищ майор. Прямо совестно, что вы тут при людях говорите.

— Ну ладно, хорошо. Плакал я, помните, плакал, — настаивал Краевич.

— Ничего тут особенного нет, что плакали, если у вас тяжелое ранение было… — сочувственно сказала девушка.

— Поймите, что вы мне тогда жизнь спасли, — с отчаянием твердил Краевич. — Ну как вы все это можете забыть?

— Ну хорошо, я скажу — помню. Но что вам от того, если я все–таки не помню? — добродушно говорила девушка.

К остановившейся машине стали подходить шоферы с намерением покричать на виновника создавшейся пробки, но, поняв, что здесь происходит, поддерживали Краевича и настаивали на том, чтобы девушка признала в нем спасенного ею раненого.

Девушка, окончательно растерявшаяся, говорила:

— Когда вы раненые, у вас совсем лица другие и глаза, как у ребятишек, и голос такой, что разве потом узнаешь? Если майор меня признал — пусть скажет мое имя. Что, не помните? То–то, — заметила девушка. — Один мамой называет, другой — Зиной, Олей, Катей или еще как. Как жену или невесту зовут, так и тебя в беспамятстве крестят. Разве мы обижаемся? Зачем же майор на меня обижается, если я его не могу вспомнить? Ведь вот вы совсем, видно, другой теперь. Как же я вспомню, какой вы были? Сколько людей–то прошло…

— Ну хорошо, ладно, — грустно согласился Краевич. — Разрешите тогда хоть пожать вам руку.

— С удовольствием! — ответила девушка.

Церемонно и неловко они пожали друг другу руки. Майор упавшим голосом сделал на прощание все–таки еще одну попытку:

— Ну, а как в снег вы меня зарыли и собой отогревали, когда фашистские автоматчики кругом шарили, помните?

— Их автоматчики имеют такую манеру — добивать наших раненых, — согласилась девушка. — Но теперь это им уже больше не удается.

— Правильно, — сказал майор, — теперь обстановка другая.

Шофер включил скорость и аккуратно тронул машину с места.

Дорога вновь пришла в движение, и мы снова шагали с Краевичем по мясистой черной грязи и уже не отворачивались от потоков воды, которыми нас окатывали проходящие мимо машины.

1945

Четыре бруска тола (по двести граммов в каждом), связанные проволокой в один пакет, лежали у меня в вещевом мешке поверх запасных дисков к автомату.

Я привык работать толовыми шашками. У гранат есть свое неудобство. При броске с небольшого расстояния без укрытия можно поранить себя. А в нашем деле даже легкое ранение равно смерти. Тогда не уйти от погони.

Тол мы добывали из немецких авиабомб.

Когда немцы совершали очередной карательный налет, две–три авиабомбы обычно не взрывались. Кто оставался живым, выкапывал бомбу из земли и привозил в лагерь.

Мы выбивали тол кувалдой или выплавляли его, как воск, положив бомбу в банный котел с кипящей водой.

Тола из одной двухсоткилограммовой авиабомбы мне хватало, чтобы подорвать четыре немецких эшелона.

Для экономии взрывчатки я обычно работал «удочкой». Делал я это так: закладывал под рельсы мину, а к чеке, находящейся во взрывателе, привязывал тонкую проволоку, метров двадцать длины. Лежа под откосом, я держал конец этой проволоки в руках. Когда проходил эшелон, я дергал проволоку, и происходил взрыв. Такой способ считается у нас опасным, зато нет риска, что мина не сработает и эшелон пройдет благополучно.

Так вот. В мешке у меня было восемьсот граммов тола, а я сам лежал в снежной яме, выкопанной недалеко от шоссе.

Вправо и влево — мои ребята, зарытые в снегу. Сверху снег я замел еловым веником, чтобы не осталось следов.

День был очень холодный. Знаете, бывает такой момент, когда стужа смертельно сушит все, и далее воздух становится сухим, блестящим, и дышать им трудно, дерет ноздри и горло. И снег был тоже очень сухим, словно толченое стекло.

Было тихо: когда на сосне лопалась кора, казалось — это выстрел.

Мы лежали в снегу уже двенадцать часов. У нас в Белоруссии после таких морозов небольшие реки промерзают до дна, и крупная рыба в них дохнет. И мне казалось, что я тоже промерзаю до самого сердца.