Вадим Кожевников - Знакомьтесь - Балуев!

— А там нет вовсе такой, как у нас, растительности, — оживился Зайцев.

— Нет так нет. Пошлем своих людей, посеют, что требуется. Но это дело, как говорится, пока не к спеху. Земли на всех хватает, и дел на ней тоже. Так вот, ступай в отдел кадров и скажи: Балуев по всем статьям тебя обследовал. Заполни чего надо, погуляй до конца дня. А вечером ко мне зайди, и не сюда, а в крайнюю избу, я там помещение снимаю, у колхозного завхоза. Насладимся яичницей. Утром я тебе койку подберу в общежитии.

— Только, пожалуйста, пожалуйста, прошу вас, — прогнувшим голосом произнес Зайцев, — больше не заставляйте меня на личные темы говорить. Я совсем вам не обязан об этом говорить.

— Подумаешь, тоже мне личность! — улыбнулся Балуев. — Вот я — это личность. Я тебе про себя буду рассказывать. У меня биография что надо! Послушаешь, а?

— Ладно, если вы настаиваете, — снизошел Зайцев.

— Ну, заходи, заходи, уважь человека, снизойди к его слабости о себе поговорить, а то мне здесь некому исповедоваться: люди все деловые, напряженные.

— Пожалуй, зайду, — согласился без особого пыла Зайцев и, взяв стопку книг и пузатый брезентовый портфельчик, отправился по коридору в следующую комнату, где находился отдел кадров.

Лаборанткой по изоляции работала Изольда Безуглова. Взял ее на работу Павел Гаврилович, не ведая, кто она, без всяких документов, при следующих обстоятельствах. Переправлялись на пароме через Волгу — и вдруг, когда паром достиг середины, раздался всплеск. Кто–то испуганно крикнул:

— Кинулась! Девушка в воду кинулась!

Бубнов сбросил ботинки, вместе с пиджаком и кепкой передал их на хранение Павлу Гавриловичу и прыгнул в воду.

Река здесь мчалась со скоростью поезда.

— Товарищи, это же водолаз. Вы не беспокойтесь, — объявил Павел Гаврилович пассажирам.

Бубнов выволок утопленницу на отмель, пожаловался удивленно:

— Сыскал на самом дне. Будто не человек, а гиря какая–то. Смешно даже. Тяжесть у нее в костях, что ли?

Оказалось, что девушка насыпала себе под туго затянутое поясом платье песок с галькой, а в кошелке, которую она сжимала в руках, лежал огромный булыжник, завернутый в раскисшую бумагу. Когда ее привели в чувство, Павел Гаврилович строго сказал Бубнову:

— Чтобы никому ничего!

— Понятно, — сказал Бубнов. — Надо сначала самим по–человечески разобраться.

— Вот и разберемся! — пообещал Балуев.

— Но как ни бился он с этой девицей, разобраться ему не удалось. Во–первых, она не чувствовала себя ни пристыженной, ни смущенной. И хотя ее голубые, чуть навыкате глаза блестели тревожно и испуганно, держала она себя вызывающе спокойно, дерзко и, пожалуй, даже нагло.

— Вам что от меня надо? — спросила она Балуева. — Протокол хотите составить?

— Чайку хочу с вами попить, горячего, крепкого. Вот, пожалуйста, варенье.

— Идите к черту с вашим чаем!

— Так, — сказал Павел Гаврилович, стараясь не обижаться. Но, обидевшись, не выдержал: — Кто тонет, тот пить, конечно, не просит. Отвращение у вас к водичке, понятно.

— У меня к вам отвращение, а не к воде. Отпустите меня. Вы не милиция и не имеете права задерживать.

— А какое вы имеете право подобное над собой делать?

— Я ничего не делала, я просто упала.

— Знаете что? — предложил Павел Гаврилович. — Выпейте тогда водки.

— Что?

— Вы дрожите, губы синие, я же в смысле простуды беспокоюсь. А может, тройчатку, ну, одну таблеточку?

— Принимайте сами, хотя вы со мной в реке и не купались.

— Именно не купался, если вы это так называете. А вот товарищ Бубнов решил с вами вместе искупаться. Погода самая подходящая, температура воды плюс десять, освежающая.

— Я могу идти домой?

— А где вы живете?

— А вам какое дело?

— Слушайте, давайте по–человечески, ну что вы ершитесь? — Задумался, решил приврать: — У меня тоже в жизни, может, подобное было, жена чуть не бросила. Я ее оскорбил, она меня тоже. Дошли до точки, вышел на улицу, ночь, дождь, черно внутри и снаружи…

Девушка взяла со стола «Огонек» и стала листать с нарочитым интересом. Лицо у нее было худенькое, остроносое, черты мелкие, светлые волосы лежали копной. А вся она — тощая, плоская, ключицы торчат, словно плечики, на которые вешают платье. Небрежно отложила журнал, зевнула, откинувшись на спинку стула, потянулась, положив под затылок руки, скорее ощутила, чем заметила, как при этом остро обозначилась грудь, смутилась, ссутулилась, поджала под столом ноги и прикрыла колени руками со сбитыми, обкусанными ногтями. Тут же запальчиво, с усмешкой сказала:

— Ну, ну, я вас слушаю, говорите сколько вам угодно.

Но глаза у нее тоскливо погасли, и вся она как–то съежилась. На шее возле уха забилась голубоватая жилка.

Павел Гаврилович решил все–таки найти к ней подход,

— Вы, пожалуйста, не думайте, будто мне вас жалко. Я, если хотите знать, просто возмущен. Мне на стройке людей не хватает, а они, видите ли, в Волгу кидаются. — Попробовал шутить: — Мы вас выловили, — выходит, теперь вы наша добыча. Сегодня же куда–нибудь зачислим.

Девушка смотрела на Балуева отсутствующим взглядом, губы ее были сурово сжаты. Она видела сейчас перед собой только одно — лицо Игоря в то утро, когда он, уже уходя на работу, сказал: «Не клади больше ключ за плинтус». — «Почему?» — «Не надо. — Он печально уставился на свои ботинки, запачканные известью. — Не вернусь я к тебе больше, извини, или, лучше сказать, прости. — И продолжал с простодушной солидностью: — Не могу я на тебе жениться. Разве можно на первого попавшегося так поспешно кидаться! Хотя я у тебя и первый. Не спросив даже, захочет ли человек жениться на тебе или нет…» — «Значит, ты врал, что любишь, врал? Значит, ты подлец, да?» — «Ну вот видишь, ругаешься, а притворялась всегда вежливой, ласковой». Помолчав, снова заговорил: «Я даже рад, что ты так ругаешься. Видно становится, какая ты на самом деле. — Усмехнулся. — А может, я это просто так, пошутил. Хотел испытать, как ты мне предана. А раз так реагируешь, тогда, пожалуйста, ухожу. И теперь действительно насовсем». Он стоял у двери, чего–то выжидая. «Уходи, — попросила она, — уходи». — «Ухожу, и по твоей инициативе, понятно? — сказал Игорь и сощурился насмешливо. — Папа у тебя, видите ли, Герой Советского Союза! — Спросил зло: — Может, тебя и бригадиром нашей штукатурной бригады за это выдвинули и передо мной все время фасонилась отцом, а я за своего отца перед тобой мучился. Но я же сразу сказал: мой отец плохой… Никому не говорил, только тебе сказал и плакал. Помнишь, плакал?» — «Да, плакал». — «А ты гладила по затылку, утешала: дети за отцов не отвечают. С высоты своего величия гладила. А я думал: как же я в вашу семью полезу с таким отцом, совестно мне перед твоим отцом. Помнишь? Значит, я перед тобой мучился, но правду сказать не побоялся, потому что любил. А ты, выходит, смеялась со своими утешениями. И я твоему этому герою письмо написал и все про своего отца выложил, чтобы он знал. Я же не мог перед ним трусом объявиться. И он мне доверчиво ответил. И все ясно теперь, что и как. Мне даже это все равно, кто у тебя отец на самом деле. Но раз ты любила, могла сказать откровенно, если любишь как следует. А ты до последней секунды молчала. Теперь обругала. Значит, поверила, что таким гадом, каким прикинулся, могу быть. А я не такой. Я же сейчас самый несчастный, я же люблю тебя! А выходит, обманулся, раз ты в меня не веришь. Какая же это любовь? А я в тебя верил и не боялся, что любовь может пострадать от того, что у меня такой отец. Так кто же из нас худший, кто лучший?» — «Прости меня, Игорь, — хрипло попросила она. — Прости».