Вадим Кожевников - Знакомьтесь - Балуев!

Мы вспоминаем и о том, как беспощадны мы были в те времена к себе и другим, не зная снисхождения к отступничеству.

Двое наших ребят бежали со стройки, мы настигли их в заснеженной степи и до самого полустанка провожали свистом. Потом на стене вагона, куда они забрались, мы написали мелом: «Дезертиры!» — и проводник, такой же парень, как и мы, выставил их из вагона, и другие проводники тоже не пускали их, и начальник «вокзала» — так именовалась дощатая будка — не разрешил им переночевать там до следующего поезда.

Они вернулись к нам обратно через двое суток — больные, промерзшие, и вскоре один умер от воспаления легких. В тот день мы все были на похоронах, но не этого пария, а Бориса Степченко.

Бориса завалило бетоном в несущей колонне. Он полез внутрь опалубки, чтобы пробить ломом застывающую бетонную массу. Степченко вырубили из бетона, и бетонные глыбы отваливались кусками с отпечатками вдавленного человеческого тела. Потом приехали родители Степченко. Мы показали им барачную улицу имени их сына, цех, в одной из колонн которого погиб Борис. Могила Степченко была размыта талым снегом, и мы собирались положить на нее плиту из первого металла первой комсомольской домны, но с пуском печи дело не ладилось. Погиб еще один наш парень, который спустился в шахту домны, чтобы подорвать там настыль. И на его могилу мы тоже хотели возложить плиту из первого металла.

Отец и сын Балуевы работали на стройке грабарями. Отец рассчитывал скопить на лошадь, но, поняв, как здесь трудно, уехал назад в деревню, прихватив полушубок и шапку сына: он отнял их у него, когда сын заявил, что остается на стройке.

Павел Балуев соорудил себе одеяние из мешковины, а когда мы достали для него ордер в ЗРК, он продал новую одежду на базаре и купил гармонь.

Ночью горел склад с горючим. Балуев полез в пламя и выкатывал бочки до тех пор, пока не упал без памяти. Он получил тяжелые ожоги, и мы гордились им — устроили митинг, а он выступил и сказал:

— Что же, граждане, одежа, сами понимаете, какая на мне. Чего ее жалеть, такую? Вот и полез в огонь. — Задумался и произнес сокрушенно: — В деревне керосина нет, лучину жгут, а здесь его полно в бочках. Какая же это смычка? Надо бы и мужикам в деревню отлить.

Он отказался лечь в больницу, не веря, что за время болезни ему будут платить, как и на работе.

Тощий, покрытый коростой, он угрюмо вязал арматуру по две смены подряд и стал ударником. Портрет его вывесили на Доске почета. Он глядел с нее злыми глазами, скулы торчали желваками, и, хотя фотограф заретушировал ожоги, лицо на фотографии осталось пятнистым… Балуев согласился вступить в комсомол, но когда узнал, что нужно платить членские взносы, сказал твердо:

— Не желаю! Хватит, в профсоюз собирают. Я думал, даром. А за деньги на кой вы мне сдались!

Если говорить о его стремительном преображении, то не только времени, штурмующему твердыни самых закостеневших человеческих душ, был обязан Павел Балуев.

Арматурщица Дуся, хрупкая и решительная, озорная и застенчивая, вобрала в себя властную силу своего времени. Это она, дочь кровельщика из Ачинска, отважно выхаживала душу Павла, терпеливо снося деспотический эгоизм его мужицкой натуры, — недоверчивой, скрытной, но ничем не защищенной от самоотверженной доброты и нежности.

Да, Павел Балуев стал другим человеком. Но женился он на Дусе, пожалуй, из чувства долга и потом много лет страдал от уязвленного мужского тщеславия, сознавая превосходство над собой жены.

Это ее превосходство он чувствовал и тогда, когда вместе с ней учился на рабфаке и она помогала ему и учебе, и тогда, когда он учился в институте, а Дуся работала, одевала и кормила его на свои деньги. И когда он впервые стал начальником стройки, Дуся уберегла его от зазнайства в ущерб себе, своей любви. И тогда, когда Балуев ушел из главка, это его понижение как бы снова возвысило Дусю, потому что она утверждала: для того чтобы руководить людьми, надо превосходить их знаниями, а не только характером. У Балуева был властный характер, но без глубоких технических и научных знаний он мог быть только исполнителем чужих замыслов.

До войны Балуев, да и все мы были моложе на восемнадцать лет. В главке Балуева ценили за его беспощадность к себе, беспощадность, с которой он напрашивался на самые трудные стройки.

Он работал в Заполярье прорабом, ставил на берегу океана сооружения, нужные для обороны страны. Дуся работала в научно–исследовательском институте.

Была она тоненькая, худенькая, с большими тревожно–внимательными глазами, молчаливая и очень сдержанная. Только когда нервничала, у нее на руках и на высокой шее выступали багровые пятна и одно веко некрасиво вздрагивало. Но чем сильнее она нервничала, тем ровнее звучал ее голос и тем более тщательно она продумывала каждое свое слово, и фразы ее становились строгими и даже несколько книжными. Не менялись только глаза, цвет их не изменили и годы. Как и прежде, глаза у Дуси мерцали нежной вопрошающей мольбой, были чистые, как у подростка.

Возвращаясь домой в трехмесячный отпуск, обуреваемый жаждой вознаградить себя за все лишения, какие испытывал там, на Севере, Павел Гаврилович неизменно убеждался, что жена не может быть участницей беспечных развлечений на отдыхе.

Беспощадность к себе, которой так гордился Балуев, была не в меньшей мере присуща и его супруге. Из памяти Евдокии Михайловны никогда не исчезала Дуська–арматурщица, коротко стриженная после обследования на вшивость, тощая, стыдящаяся ходить в баню оттого, что на ней мужское белье, и тело костлявое, и нет вовсе грудей, хотя ей уже и семнадцать лет… Конечно, она могла стать потолще, но обедала обычно без хлеба — пайковые буханки резала, сушила и сухари отсылала матери в Ачинск, также и сахар, и постное масло, и мануфактуру, которые получала по ордерам как ударница.

Но эта же скаредная Дуська щедро подписывалась на заем — на всю получку, а затем продавала с себя белье, чтобы оплатить обеденные талоны: она бросила брезентовые рукавицы парню, который «бузил», потому что не давали спецовок; вязала арматуру, оставляя лоскутья кожи на жгучих от сорокаградусной стужи железных прутьях. И когда в котлован зимой прорвался плывун, она не убежала, — стояла по пояс в ледяной зыбкой каше, в то время как плотники, сидя на бревнах, терпеливо ждали, пока комсомольцы соорудят им подмостья, чтобы можно было сколачивать опалубку, не замочив ног.

Но чем больше преуспевала сейчас Балуева как научный работник в институте, тем сильнее росло в ней тревожное ощущение ответственности перед той Дуськой, которой она была когда–то и с которой не хотела расставаться до конца жизни.

Она любила ту Дуську и хотела, чтобы именно та Дуська, арматурщица, утверждавшая: «При коммунизме все люди станут такими хорошими и симпатичными, что даже невозможно себе представить», — и сделалась большим, чистым, прекрасным человеком.