Михаил Алексеев - Большевики

В пять часов пришел Арон и принес с собой свежие газеты. Это было для меня большой радостью. Кроме газет он принес еще кулек с конфектами. Час от часу становилось не легче — Арон и конфекты были для меня несвязуемыми вещами. Но, видно, на самом деле все течет и изменяется.

Арона я знал еще с раннего детства. Мы жили вместе в одном доме в Гомеле. Моя семья проживала на чердаке, а его в подвале. Так в темном и сыром подвале Арон и вырос. Из подвала ему был виден кусок грязного вымощенного булыжником двора. На дворе круглые сутки стучал молотком его отец, колесник. Я с Ароном часто играл на улице, частенько дрался, при чем всегда был бит. Начиная с детства он все время работал с отцом, а 16 лет попал на выучку к портному. До революции работал швейником. В подполье он нес небольшую ячейковую партработу. До конца 18‑го года я ничего не слышал о нем.

Но как–то однажды мне о нем рассказал раненый красноармеец, попавший к нам в городской лазарет южного фронта. Вот что он рассказал мне об Ароне. На юге, где жидоедство царским правительством было развито, в этой стране непрекращающихся погромов, Арон руководил хохлами–повстанцами. Те шли за ним куда угодно и под его начальством проявляли чудеса храбрости. Украину тогда занимали немецкие оккупанты. Два раза хохлы — повстанцы выносили на своих плечах тяжело раненого Арона. Рискуя пытками и смертью, они лечили его на хуторах у своих. Все объяснялось очень просто. Арон являлся человеком положительного дела. Целиком принадлежал идее, за которую он боролся, и в этом была его сила. Он никогда не обманывал, не обманывался сам и никому не спускал лжи. К тому же он был прирожденным бойцом и организатором революционной борьбы. Крестьянскую психологию он знал до тонкости. Во всем остальном слыл большим простаком.

Когда Арон ушел, я сел просматривать газеты. Все они грозно писали: над республикой собирается черная туча. Со всех сторон, со всех окраин к Москве движутся генеральские банды. Голод и эпидемия разыгрались на неорганизованном просторе бывшей России. Бил тревожный набат из края в край. Его могучие отзвуки растекались по всему миру… Из всего этого я сделал только один вывод — скорее поправляться, да вновь за работу. Но рана на шее все еще не заживала. Она гноилась, требовала частых промываний и перевязок. Она привязала меня к санатории.

За ужином я заметил сильную возбужденность и бледность Стрепетова. Я спросил его, что случилось.

— У доктора в доме сейчас идет многолюдное собрание — будем следить. — И, наклонившись ко мне совсем близко, он шепнул. — У них, кажется, есть стража, и они как будто поют молитву — не знаю только какую.

Ужин мне показался невкусным, но я принудил себя и через силу съел его.

Соблюдая меры предосторожности, я незаметно выскользнул из санатории. Спешно взбежал на бугор. Перешел на противоположную сторону темной улицы и оттуда принялся наблюдать за домом доктора. Было свежо и пахло дождем.

Шагах в 50 от меня, где–то находился Ветров. По условию мы обязаны были сообщать друг другу наиболее важные результаты наблюдения. Ночь стояла темная, туманная. На близком расстоянии было трудно видеть. Дом доктора сиял туманными расплывчатыми пятнами окон. По временам из него доносились не то песни, не то крики. Было моментами похоже, что там кричали ура.

Через полчаса бесплодного топтания на одном месте я устал. Стала болеть шея. Захотелось спать. Показалось никчемным и дурацким торчать ночью у забора. С этой мыслью я пошел разыскивать Ветрова. Его нашел я сидящим на скамейке, шагах в 20 от меня. Я высказал ему свою мысль. Он не возражал.

— Надоело, — сказал и он.

Мы решили приблизиться к дому настолько, чтобы, если не слышать, то, по крайней мере, видеть самый предмет нашего наблюдения. С двух разных концов улицы мы перешли дорогу. Вокруг дома с улицы никого не было видно. Мы осмелели и подошли вплотную к освещенным окнам. Стали ясно слышны крики, шумный говор десятков людей. Какие–то звонки и стуки.

— Надо заглянуть в окно, — предложил я.

Ветров молча утвердительно кивнул головой. Оперся об стену руками и предложил мне взобраться на его плечи. Мы осмотрелись. Туманная улица была пустынна. Я взлез ему на спину и уже хотел было, взявшись за карниз, стать на его плечи. Но вдруг был кем–то сзади схвачен, легко поднят на воздух и с высоты сажени брошен на землю. Я больно ушибся, но сознание не потерял. Возле меня заревели хриплые голоса, послышалась отборная матерщинная ругань и смех. Потом чей–то властный, зычный басок приказал:

— Несите их, ребята, в дом — скорее, через сад.

Кто–то грубо схватил меня под мышки и потащил. Мои ноги волочились по земле. Все было ничего, пока меня тащили по ровному месту. Но когда стали втаскивать по лестнице, и мои ноги пошли выбивать по железным ступенькам частую дробь, я застонал от сильной боли. Однако ж, мои мучения на этот раз были не продолжительны.

Над моими ушами раздался стук сапогов и звон шпор. Тот же властный голос сказал:

— Доктор — приведите их в чувство.

Я молча открыл глаза. Увидел перед собой нашего санаторского врача в черном фрачном костюме и рядом с ним офицера в сединах, одетого в полную форму полковника царской армии.

— Этот в сознании, — сказал доктор, указывая на меня. — Вы пока займитесь им, а я этим…

— Посадите его на стул, — приказал полковник двум растерянного вида мужикам, стоявшим у дверей. — Не мешкать.

Мужики подбежали ко мне, подняли и усадили на стул. Полковник расселся напротив в кресло.

— Не ушиблись ли, любезнейший? — осведомился он с нежной улыбкой. — И охота же вам толкаться по ночам и засматривать в чужие окна!

Я молчал.

— Но, может быть, вы и ваш товарищ просто любители пикантных картинок. А? Насчет всяких там раздеваний и одеваний. Тогда несколько неудачный объектец избрали вы. Лучше бы заглянули в окошко, например к невесте здешнего предисполкома. Она в этом отношении откровенна и занавесочки у нее невысокие.

От полковника несло водкой.

— Или, может быть, вы не знали, что этот дом — доктора Павла Ивановича?

Я молчал и следил за тем, как доктор давал нюхать что–то из пузырька Ветрову. Ветров лежал пластом без малейших признаков жизни. Полковник достал роскошный золотой портсигар, бережно извлек оттуда папироску и предложил мне: «Хорошие папироски».

Я сказал, что не курю.

— Не курите? Напрасно. Ну‑с, так что же вы делали здесь под окнами, мой милый?

Я сказал — что мы вдвоем случайно проходили мимо этого дома, услышали шум и пение. Решили удовлетворить праздное любопытство.

— Хе–хе–хе! — отрывисто засмеялся полковник. — Воистину праздное — и для этого вы полчаса, а ваш коллега полтора часа торчали на той стороне улицы?