Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.

Теперь и он чуял, что на шахтах Донбасса настало необычайное время. Он говорил себе: ну, теперь уже не зевай! Теперь только греми! Сколько вырубал Стаханов? 102 тонны? Значит, надо дать 200! 300! 500! Эти цифры заплясали в его воображении; ничего, кроме них, он уже не видел. Теперь он и день и ночь носился на своем газике по району, организовывал новые рекорды (он называл их «мои бомбы»), не ел, не спал, охрип, но чувствовал себя прекрасно. Он даже помолодел, повеселел; явилась прежняя энергия, а с нею и старые надежды. Скептик стал энтузиастом. Когда Забара вырубил 300 тонн, Рудин ликовал больше всех, больше самого Забары, больше фотографов и репортеров, которых он притащил с собой на шахту.

И вот — выступление Андрея Воронько на партийном собрании. Опять Воронько. Опять Нечаенко!..

«Да, скверная, скверная история! До обкома дойдет. А может быть, и до ЦК. Кажется, на собрании газетчики были. Как же я-то не сдержался? Да, плохо... Надо поскорее выпутываться... пока не поздно... Но как? Как? Как?» — беспорядочно думал он, блуждая взглядом по знакомым стенам кабинета и дольше всего задерживаясь на телефонных аппаратах и кнопке звонка. Но кому позвонить? Кого позвать? Кто выручит?

Он машинально нажал кнопку звонка.

— Что, Василий Сергеевич здесь? — хрипло спросил он у секретарши, когда та явилась.

— Здесь. Только что пришел. Позвать?

— Нет, — подумав, сказал Рудин. — Не надо.

Но когда секретарша ушла, пожалел, что так сказал. Вскочил, быстрыми шагами выбежал из кабинета, пересек приемную и вошел к Журавлеву.

Журавлев был один. Рудин сразу же цепким взглядом впился в него: знает или не знает Журавлев о том, что произошло на «Крутой Марии»? По лицу Журавлем этого нельзя было понять. С обычной вежливостью приподнялся он навстречу; обычный холодок в главах... «А с другими людьми у него и лицо другое!» — неожиданно и ревниво подумал Рудин; прежде он вообще не обращал внимания на то, какое у Журавлева лицо. Дружбы между ними не было. Рудин ни с кем не дружил здесь. «Дружба бывает только между равными!» — объяснял он себе, а кто же здесь мог быть равным Рудину? А сейчас он пожалел, что дружбы не было. Неизвестно, как начать разговор. Откровенно говорить невозможно» Как вообще держаться с Журавлевым? А Журавлев молчал.

— Да-а... Веселенькие истории происходят у нас в организации... — сказал Рудин, опускаясь в кресло; он хотел это сказать как можно беспечней, натуральней, попробовал даже засмеяться, но смех не вышел, слишком много злости клокотало сейчас в Рудине. — Веселенькие, нечего сказать...

— А что? — глухо спросил Журавлев.

— Да мне сегодня на «Крутой Марии» форменную обструкцию учинили... Не постеснялись...

— Я слышал о собрании...

— Вот как! — подозрительно вскинулся Рудин. — Быстрая же у тебя информация! — скривил он рот.

Журавлев промолчал.

— Ну и что же ты думаешь об этом?

— О чем именно?

— Ну, о том, что произошло на собрании? — нетерпеливо вскричал Рудин.

Журавлев пожал плечами:

— А что ж тут думать? Человеку нельзя запретить выступать с критикой.

— Но как? Как выступать?

— А как? Говорят, неплохо выступил... — невольно улыбнулся Журавлев.

— Кто это говорит? Нечаенко? Так он первый бузотер и демагог в районе. Его давно прогнать следует.

Журавлев ничего на это не ответил, только усмехнулся уголками рта: прогони, мол, попробуй! И Рудин вдруг с тоской почувствовал свое бессилие и свое одиночество.

Но сдаваться он еще не хотел.

— Демагогия! — проворчал он. — Только, брат, не на того напали. Знаю я эти номера! Не выйдет! Рудина знают! Кто этим бабьим сплетням поверит?

— А это не сплетни! — негромко проговорил Журавлев. — Все так и было на «Красном партизане».

— А ты уж и на «Красный партизан» успел сбегать?

— Зачем? Люди оттуда приходили. Рассказывали. Как говорится: шила в мешке не утаишь.

— Да кто? Кто? Какие люди? — вскочил Рудин. — Кто они, эти шептуны? Имена требую! Имена!

— Зачем же нервничаешь? — остановил его Журавлев. — Обыкновенные люди были. Коммунисты. Напрасно ты на Воронько обижаешься, Семен Петрович! — усмехнулся он. — Не выступи Воронько — другие б выступили. Шила в мешке не утаишь, — снова повторил он,

— Ах, вот как? — закричал Рудин. — Так и ты с ними против меня? — Он уже снова потерял власть над собой. — Мой авторитет тебе глаза ест? Я вам поперек дороги встал?

Журавлев брезгливо поморщился.

— Какие у тебя все слова неподходящие: «я», «меня», «мое»...

— А ты не увиливай! Не увиливай! Прямо говори!

— А я и не увиливаю! — вдруг нахмурившись и тоже подымаясь с места, произнес Журавлев. — Хочешь мое мнение знать — изволь! Воронько прав. И выступил правильно. И Нечаенко прав. И не остановил его — правильно. А ты кругом неправ. И вел ты себя на собрании неправильно, не по-партийному...

Он произнес все это, ни разу не повысив голоса, спокойно, веско и очень рассудительно — именно рассудительно, словно приговор объявлял. И этот тон, этот глуховатый, бесстрастный голос подействовал на Рудина больше, чем иные речи. Рудин словно увидел вдруг все, что стояло за спиной Журавлева и придавало такую силу его словам, — всю громаду партии, — и он обмяк и медленно опустился в кресло.

— Возможно... Конечно... — пробормотал он. — Ну, ошибка. Признаю... Я там погорячился, на «Крутой Марии». Нехорошо! Но представь себя на моем месте... — Он приподнялся, неуверенно взглянул на Журавлева и понял, что тот не может представить себя на месте Рудина и сочувствия к Рудину в нем нет, и искать его нечего.

Ранним утром шестого ноября 1935 года в столицу, на Октябрьские праздники, по приглашению Московского Совета приехала большая делегация донецких шахтеров и металлургов. Были здесь и Алексей Стаханов, и Дюканов, и Константин Петров, парторг шахты «Центральная-Ирмино», и многие другие знаменитые люди Донбасса. Были тут и наши герои — Андрей Воронько и Виктор Абросимов.

В жизни Андрея Воронько за последнее время произошли большие перемены. Вскоре же после собрания, на котором он выступил против Рудина, в район прибыла комиссия обкома партии и с ней инструктор ЦК КП(б)У. Комиссия работала недолго и открыла многое, о чем и представления не имел и не мог иметь Воронько. Рудин был снят с работы и тотчас уехал из района. Первым секретарем горкома был избран Василий Сергеевич Журавлев, вторым — Нечаенко. При этом Нечаенко было дано клятвенное обещание, что через год он — уж теперь наверняка! — будет отпущен на учебу. Обязанности же секретаря шахтпарткома на «Крутой Марии» были временно возложены на Андрея.

Он не отказался — «доверием партии, сынок, надо гордиться», — с суровой ласковостью сказал ему на собрании дядя Прокоп, — но настоящим секретарем, таким, каким был Нечаенко. Андрей себя пока не ощущал. Да он и не был утвержден как парторг ЦК, и был уверен, что его и не утвердят: слишком уж он молод и зелен. Но партийная деятельность уже полюбилась ему: она увлекала его самой заманчивой своей стороной — работой с людьми.