Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.

— Ну, и что же? — раздраженно спросил Виктор.

— Мне кажется, — строго сказал Андрей, — что следовало бы честно обсудить эту статью на бюро горкома и признать ее неверной, дезориентирующей...

— Вот как! И для чего это тебе?

— Мне? — удивился Андрей, но все-таки улыбнулся. — Мне — для того, чтоб знать, как правильно помочь делу. Тебе — для того, чтоб не упиваться мнимыми успехами...

— А ты не тревожься, не тревожься за меня! — враждебно вскричал Виктор. — Сделай милость, не тревожься!

— Как же мне не тревожиться, Витя? — мягко сказал Андрей.

Но этот мягкий и добрый тон только пуще распалил Виктора. A-а! Знаем эти «дружеские», чуткие, нежные лапки! Знаем эту заботу, эти благочестивые, елейные слова! Не на статью Мальцева — что статья! — на успех, на славу, на триумф Виктора Абросимова, вот на что замахнулся его бывший товарищ! Завидует! Хочет триумф обернуть позором.

— А я не нуждаюсь, слышите, не нуждаюсь ни в вашей помощи, ни в ваших наставлениях! — каким-то самому себе противным, срывающимся, визгливым голосом закричал он и вдруг яростно прихлопнул пчелу — уже беспомощную и молчаливую, но некстати подвернувшуюся под руку. — Не нуждаюсь! Я сам! Сам! Слышите, сам! Один!

— Что ты, Виктор? — изумленно и испуганно посмотрел на него Андрей.

Но Виктор уже сорвался со всех якорей.

— Это зависть, зависть, — не помня себя, кричал он, а машина меж тем уже въезжала в город. — Ты всегда завидовал мне! Всегда! За все! И за то, что я удачливей тебя! И за то, что я, а не ты, учился в Москве! И за то, что я, а не ты — управляющий! И за то, что Даша — моя, а не твоя... — но тут он уже сам осекся.

Андрей молча и неподвижно смотрел на него, и взгляд его становился все холодней и холодней...

Машина остановилась.

Они приехали.

Андрей молча взял кепку с сиденья и — вышел.

...Когда Виктор, смятенный и взъерошенный и так странно не похожий на счастливого, утреннего Виктора, пришел домой, — Даша в ужасе отшатнулась от него. И тотчас же бросилась к нему тревожно:

— Витя! Ради бога! Да что же случилось?

Он глухо ответил:

— Я, кажется, навеки поссорился с Андреем...

На шахте «Крутая Мария» выдавали лошадей на гора. Лошадей было семь, все с участка «Дальний Запад», — последние кони шахты: Стрепет, Маркиз, Маруся. Барышня, Купчик, Шалун и седая, старая Чайка. Сейчас все они в последний раз стояли в подземной конюшне, а коногоны собирали их в путь: чистили, убирали, даже прихорашивали, словно снаряжали их не для конного двора, а для свадебного поезда.

— Ну вот, Чайка, — говорил немолодой, рябоватый коногон Никифор Бубнов, по прозванию Бобыль, вплетая алую шелковую ленту в седую гриву своей любимицы, — вот и кончилась твоя подземная служба!.. Совсем кончилась, вот оно как, умница ты моя!.. А поедешь ты теперь. Чайка, на-гора, да под самое красно солнышко, да на чисту волюшку, на зелену травушку... — продолжал он нараспев и шепотом, так, словно рассказывал Чайке сказку. — Э! Да ты небось и не помнишь, бедолага, какое оно и есть-то, это самое красно солнышко? А?.. Не помнишь, где тебе!.. Вот дела-то какие у нас с тобой, Чайка, милая ты моя!.. — ласково приговаривал он, уже начесывая на лоб лошади сивую челку, которую тоже собирался украсить бантом.

Рядом негромко и согласно пели ребята. Пели коногонскую:

Гудки тревожно прогуде-е-ели.

Шахтеры с лампочками идут...

А молодо-о-ого коного-о-она

С разбитой головой несут...

В конюшню незаметно вошел Прокоп Максимович Лесняк, начальник участка «Дальний Запад». Задержавшись на пороге и подняв лампу-надзорку, он привычно придирчивым, десятницким взглядом окинул все пред собою. В подземной конюшне, где раньше стояло до пятидесяти лошадей, сейчас было пустынно и прохладно. Конюшня доживала свой последний час. От нее отлетал уже теплый, жилой, домовитый дух. Вот уведут коней, выметут сор и гнилую солому, сломают переборки и денники, переделают все, — и будет уже не конюшня, а депо электровозов. Только запах останется, запах старой рудничной конюшни: прелого сена, конского пота, навоза, крысиного помета и ременной кожи. Запахи живут неистребимо долго.

Прощай, проходка коренна-а-ая!..

Прощайте, Запад и Восток!

И ты, Маруся-лампова-а-ая,

И ты, буланый мой конек!.. —

пели ребята.

Песня была старинная, жалостливая, со слезой, но коногоны пели ее равнодушно, бесчувственно и даже, как показалось Прокопу Максимовичу, чуть-чуть насмешливо. Старая песня не шла сейчас ни к месту, ни к настроению. Ее пели просто потому, что другой, подходящей случаю не оказалось. «Вот банты нашлись, а песни нету!» — огорченно подумал старик.

Он подошел к лошади.

— А это вы правильно догадались, хлопцы! — сказал он коногонам вместо приветствия. — И ленты, гляди, припасли? Ну и ну! Молодцы! Красивая ваша инициатива.

— Так ведь как же, товарищ начальник? — отозвался кучерявый смешливый Вася Плетнев, водитель Стрепета. — Ведь это ж какие кони? Это ж кони заслуженные. Им хоть сейчас медали давай али пенсию... — Он звонко захохотал, и резвый Стрепет тотчас же и охотно ответил ему коротким веселым ржанием. — Ишь ты, понимает! — удивился Вася.

— Ну, а ты, Никифор, как с собой порешил? — спросил начальник, подходя к Бубнову.

— Да все то же... — нехотя отозвался тот.

— Значит, на конный двор?

— Куда ж еще, Прокоп Максимович?

— Как это куда? — вдруг рассердился старик. — Что ж, в шахте и делов больше нет без твоей Чайки?

— Ну, своего ума нет — у молодежи займи. Эй, хлопцы! — зычно крикнул он, обернувшись. — Определились, что ль, на новую службу?

— Определились, Прокоп Масимович! — опять вперед всех весело откликнулся Вася. — Сменили соху на трактор.

— Вот видишь? А тоже ваш брат — коногоны...

— Да какие ж они коногоны, Прокоп Максимович? — незлобливо возразил Бубнов. Потом вздохнул и, как бы оправдываясь, прибавил: — Да и Чайка без меня скучать будет.

Прокоп Максимович сердито покосился на Чайку.

— Ну, не долго-то ей и скучать осталось! — проворчал он.

— Я и похороню, — тихо сказал коногон.

А Чайка по-прежнему стояла, понурив голову, равнодушная и к лентам, и к бантам, и к своей судьбе, и что-то бесконечно унылое и горькое было в этой заморенной работой кляче, в том, как она стояла, покорно расставив ноги, готовая ко всему, в том, как неподвижно висел ее жалкий, обтрепанный, обкусанный рудничными крысами хвост. Ее подслеповатые глаза, много лет не видевшие солнца, слезились: губы чуть слышно двигались, должно быть жевали. Прокоп Максимович положил ладонь на потную холку Чайки — она и не вздрогнула. Только минуту спустя подняла вверх свою печальную умную морду, тяжко вздохнула или зевнула и опять безучастно понурилась.