Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.

До Виктора доносились только обрывки.

Шуба рвана, без кармана.

Без подборов сапоги... —

сыпал ложечник.

А дальше шло уж что-то густое, непристойное, что тонуло в хохоте и в восторженном взвизге толпы и сразу же, как лаком, покрывалось припевом:

Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..

Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..

Ну что ж, и это развлечение! Поезд придет нескоро, даже если и не опоздает, а чаю можно напиться и позже. И Виктор затесался в толпу.

Там нарыты ямы-норы.

Где работают шахтеры... —

старался ложечник, и толпа подхватывала припев:

Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..

Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..

и прихлопывала в такт ладошками, почти заглушая сухую дробь деревянных ложек. А ложечник все приплясывал, пытаясь выбить чунями чечетку, словно хотел высечь искры из мерзлой земли, и все тряпье его сотрясалось на нем. и тряслись синие от холода губы и щеки.

Прощай, шахта и Донбасс.

Не увидишь больше нас!

— Ой, чешет! — восторженно взвизгнул босяк рядом с Виктором и самозабвенно подхватил припев:

Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..

Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..

А ложечник, ободренный успехом и уже немного согревшийся, «чесал» дальше:

Прогуляем — сколько знаем.

Прокутим — сколько хотим.

А завтра рано, чуть светочек,

Из Донбасса улетим.

Да что ж это? Куда попал Виктор? Зачем затесался в эту грязную толпу? Босяки, рвань, золотая рота, бродяги, вся накипь, выброшенная прочь с шахты, не принявшей их в свои чистые недра, — что делать ему здесь, среди них?.. Он решил немедленно же уйти прочь и даже сделал движение, но ложечник уже заметил его, такого не похожего на всех, еще чистенького и аккуратного, еще отмеченного печатью комсомольской ячейки — сотрется она не скоро, — и подмигнул ему, подошел ближе и стал прямо перед ним, дергаясь всем своим тряпьем.

— С посвящением и приветом! — гнусаво крикнул он Виктору. — Персонально вам, молодой человек!..

И вдруг рассыпал яростную дробь ложек:

Рябина цветет, осыпается.

Комсомольцы из Донбасса разбегаются...

— О-о-о! — восхищенно взревела толпа.

Теперь все смотрели на Виктора. Кто-то панибратски хлопнул его рукой по плечу. Кто-то крикнул: «Эй, птаха, держи голову выше!» — и опять радостно зареготали сиплые, простуженные глотки.

Виктор рванулся из толпы, но десятки рук ухватили его за куртку и сундучок и не пускали... «Эй, хлопче, куда же ты? Мы ж еще с тобой потанцюем!..»

— Пусти! — не помня себя, дурным голосом закричал Виктор и рванулся. Его выпустили, так страшен был его напор. Расталкивая людей перед собою, он побежал, сам не зная куда...

А вслед ему еще долго неслись крики и хохот и насмешливое, густое, стадное:

Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..

Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..

Он вернулся на вокзал. Куда ж еще ему было идти? Уже смутно чувствовал он, что, бежав с шахты, сделал ошибку, чудовищную и непоправимую, сам, собственной рукой пустил свою жизнь под откос. Но теперь возвращаться вспять было уже поздно.

«Отчего же поздно? — вдруг спросил он себя. — Еще никто ничего не знает. Скажу — ходил пройтись...» — «А сундучок?» Да, сундучок... с сундучком гулять не ходят. Значит, придется все рассказать и Андрею... и Светличному... всем. Будут смеяться. Нет, хуже, будут «окружать заботой» раскаявшегося грешника... Будут долго припоминать ему эту ночь, побег и возвращение. И следить за ним, как бы не повторилось...

«Нет, вертаться нельзя! — угрюмо подумал он. — Надо ехать... А там — будь что будет!» Он упрямо сдвинул брови: брови были отцовские, крылатые, смелые. Но отец сроду ни от кого не бегал.

Поезд на юг уже ушел. С ним уехал, вероятно, и шахтер в старой шинели. Его нигде не было видно. Виктор опять подошел к справочному бюро. Да, поезд на север опаздывает.

— А может, в пути нагонит? — нерешительно спросил Виктор.

— Возможно, нагонит, — равнодушно согласилась девушка.

Виктор прошел в зал ожидания, отыскал свободный уголок, поставил сундучок на пол и сел на него. Здесь, в углу, было полутемно; если закрыть лицо воротником куртки, никто его не заметит. Он так и сделал.

Он очень устал и душою и телом. Только сейчас почувствовал он, как смертельно устал. Он закрыл глаза и хотел было вздремнуть немного. Но вдруг что-то испугало его. Что?

Он не стал даже раздумывать над этим; им уже бесконтрольно владел инстинкт затравленного зайца и, повинуясь ему, он бросился бежать.

Ему послышалось, что кто-то окликнул его по имени; он не оглянулся. Какая-то дверь оказалась на пути, он с силой рванул ее — стекла задребезжали — и выбежал прочь.

Оказывается, он попал на перрон. Все равно. Он перевел дух. За ним следили! Он почувствовал это не сознанием, а кожей. Его спина физически слышала шаги сзади, торопливые и настойчивые. Он опять побежал.

— Виктор! — уже явственно донеслось к нему из тьмы.

Не останавливаясь и не оглядываясь, побежал он через железнодорожные пути и вдруг уткнулся в товарный состав. Он заметался. Куда теперь?

И тогда пришла простая и счастливая мысль. Ему не нужно ждать поезда на север. Вот этот состав с углем, он уж, конечно, пойдет на север. Паровоз был под парами, подле него суетилась бригада. Вероятно, эшелон скоро троится в путь. Надо только сейчас же забраться сюда, пока его не настигли. А к утру он уже будет далеко! Главное, далеко от этой проклятой станции, где все его знают, все за ним следят.

Он ухватился за борт платформы.

— Виктор! — опять услышал он голос из тьмы.

Кажется, голос знакомый. Или померещилось? Все равно, медлить теперь нельзя. Он забросил сундучок на платформу и, подтянувшись на руках, влез и сам.

На платформе лежал уголь, и, когда Виктор животом упал на мокрые холодные груды, на минуту почудилось ему, что он снова в забое. Неповторимо пахнет уголь! Виктор вдруг подумал, что, может статься, груды, на которых он сейчас лежит, добыты им, им самим, — ведь это, наверняка, уголь «Крутой Марии». Может быть, это его уголь. Хватит ли всего угля, что нарубал за свою недолгую шахтерскую жизнь Виктор Абросимов, на одну паровозную топку в дальнем пути на север? Пожалуй, не хватит!

Легкая дрожь прошла по всем суставам поезда; как кости, хрустнули и заскрипели вагоны и платформы. «Потягивается! — радостно подумал Виктор. — Сейчас тронемся!» И ему впервые за все это время стало легко и покойно.

Какой-то человек, пыхтя и сопя, взбирался к Виктору на платформу. Виктор замер, всем телом приник к углю, даже затаил дыхание. Человек влез и тоже плюхнулся на уголь, рядом.

В ту же минуту поезд еще раз дернулся — и пошел!.. Сначала медленно, словно пробуя, ощупывая путь, потом все быстрей и быстрей застучали колеса. Резкий сквознячок просвистел над платформой. Виктор поежился. Холодно. «Если засну — замерзну».