Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 4 том.

Две смены встали за общим столом. Два коллектива. Две зимовки. Из рук в руки бережно передается советский флаг. Старый начальник поднимает бокал и желает новой смене счастливой зимовки. Новый начальник чокается и отвечает: вам — счастливого отдыха!

В последний раз гудит пароходный гудок. Прощай, Арктика! Здравствуй, Большая земля!

...Только отчего же, когда стали таять в тумане черные скалы острова, вдруг странной болью сжало горло? Значит, и здесь, на этих скалах, остался клочок сердца. Теперь будет тянуть и сюда...

В Москве на вокзале меня встречали мои товарищи-журналисты. Шумной ватагой ринулись они ко мне, уже на ходу раскрывая объятия. Но, увидев меня, тут же и отступились. Я не оправдал их ожиданий. Я их разочаровал. Они приехали встречать подвижника, постника, арктического великомученика, а встретили поздоровевшего и раздобревшего парня, поперек себя шире.

Они были так озадачены, что долго не могли решиться предложить мне купленную заботливо и заранее путевку на курорт.

Однако на курорт я поехал, но пробыл там недолго.

Пришла телеграмма из редакции, и все во мне перевернулось: «Немедленно вылетай в Донбасс. Там начались чудесные дела. Рекомендую шахту «Крутая Мария».

Наутро я уже сидел в самолете. Было 2 сентября 1935 года.

После долгой разлуки я вновь возвращался домой. Какие же чудесные дела начались там? Что увижу я? Кого встречу?

И мне вдруг вспомнилось далекое-далекое ноябрьское утро тридцатого года, дорога на «Крутую Марию», и косогор, и розовая заря над шахтой, и два мальчика... Как звали их? Что сталось с ними? Остались ли они, как клялись, на шахте, или бежали, и поток житейский унес их с собой прочь, как горная река уносит валуны и камни, шлифует, трет, бьет их и, наконец, вышвыривает где-нибудь на отмель?

Кажется, одного из ребят звали Виктором.

Жарким июньским полднем шли по рудничной улице два товарища; одного звали Виктор Абросимов, другого — Андрей Воронько. В июне 1935 года им обоим вместе было уже сорок пять лет.

— Вот и акация отцвела! — весело сказал Виктор. — Пора уж и в Чибиряки, друже!

Они каждую весну ездили в отпуск в Чибиряки. Они ждали этих дней всю долгую забойщицкую зиму. Мечтали о них. Заранее радовались встрече с родными, со школьными товарищами, с Пслом — тихой рекой их детства. «Хорошо у нас на Псле! — растроганно вспоминали они. — Нет, правда, хорошо!» И каждый раз, уезжая в Чибиряки, они прощались с шахтой так, словно отплывали куда-то далеко-далеко в иной мир, в мир безмятежного детства...

Но родные старились, друзья детства разлетались из Чибиряк по белу свету, знакомые девчата выходили замуж, и только Псёл. как всегда, неслышно катил свои волны, терпеливо выслушивал и признания и мечты и уносил их вниз, к морю... Добрая река — Псёл! Впрочем, в прошлом году друзья пробыли в Чибиряках только неделю — соскучились и вернулись домой.

Домой — это означало теперь на «Крутую Марию», на шахту. В конце концов настоящий дом у человека не там, где он отдыхает, а там, где он трудится.

Теперь они чувствовали себя дома только здесь, на «Крутой Марии», и нигде больше. Здесь были их интересы, их работа, их настоящие товарищи, соперники и враги. Здесь все их знали. Они шли по улице, то и дело здороваясь с прохожими и отвечая на поклоны. Они стали заправскими шахтерами, мастерами угля. Их пожелтевшие от времени и дождей портреты уже давно висели на доске почета у проходных ворот.

Они жили все в том же «общежитии дяди Онисима», но в отдельной комнате на двоих. У них все было общее, и если б один из них вздумал жениться — им нелегко было бы разделить надвое все их добро: книги, мебель, посуду и патефон.

Но о женитьбе они еще и не думали, Я б в этом году на курорт поехал... — задумчиво сказал Андрей. — К морю...

Виктор только засмеялся в ответ. Ну что ж! К морю так к морю! Они могут поехать, куда захотят. Им охотно дадут путевки. А нет — купим! Вчерашняя получка еще вся целиком лежала в кармане; Виктору казалось, что они с приятелем могут купить весь мир.

Они шли по улице без цели, вразвалку, и не гуляя и не торопясь. Лениво перебрасывались шутками с прохожими, курили, не вынимая рук из карманов, а только перекатывая папиросу языком из одного уголка рта в другой.

Оба были в одинаковых темно-синих праздничных костюмах, кепках-капитанках с лакированным козырьком и в рубашках зефир без воротничков. Да и в самом деле, на кой черт им эти воротнички-удавы? Здесь, на рудничной улице, они все равно дома. Их и так знают! Все девчата на шахте скажут, какие у Виктора галстуки: он любит пестрые, яркие — красные с синим горошком или светло-табачные с искрой. А Андрей и вовсе галстуков не носит, они ему не идут, стесняют его; он любит вышитые сорочки. Но сегодня он тоже надел рубашку зефир, без воротничка, но с болтающейся запонкой. В этом и был их шик — небрежный шик озорных, неженатых парней-шахтеров: им все можно!

— Ишь женихи скаженные! — сказала вслед им пожилая баба у колодца.

Они услышали и громко на всю улицу захохотали.

Они были молодые, свободные, здоровые парни. Смутно чуяли они в себе огромную, тревожную и наивную душевную силу; они не могли израсходовать ее всю в забое, и она томила их... Было предчувствие, что ждет их обоих большая дорога и необыкновенная судьба, но они не знали какая и угадать не могли. Так бывало всякий раз в воскресенье, в свободный день. Проснувшись, они уже не знали, куда девать себя и свою богатырскую силушку, и она бродила в них, как хмель, и тревожно играла в жилах. И они сами не знали, что станут делать с собой через час, — пойдут ли слушать лекцию, или пить пиво... Но им обоим хотелось, чтоб в это утро случилось с ними, наконец, что-нибудь необыкновенное и непременно красивое и благородное, потому что навстречу красивому и доброму были распахнуты их души.

Заложив руки в карманы, шли они, чуть покачиваясь на ходу, по улице, и жужелица похрустывала под их ногами, а в карманах позвякивала серебряная мелочь. Было жарко, и от раскаленного зноем террикона, как от огромной печи, текли в поселок неспешными волнами струи жара и едкие запахи серы: то тлел колчедан на глеевой горе.

Нечаянно для самих себя ребята очутились на базаре. Здесь было еще жарче, и лошади у колхозных возов понуро дремали, сонно отгоняя хвостом жирных, ленивых базарных мух. Разморенные жарой, молчали продавцы; покупателей было мало. Был уже полдень, и базар дотлевал, как брошенный костер, который зажгли для дела, а потом ушли и забыли погасить.

Ребята лениво пошли меж рядов, и опять у Виктора было гордое сознание, что он может купить любую вещь, и поэтому покупать ничего не хотелось.