Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 1 том

Но я щедро кричал:

— Пейте, гости дорогие! Славьте тороватых хозяев! Кипятку много!

В самый разгар веселья к нам вдруг вошел Кружан. Он вошел как-то нерешительно, — мне показалось, что он, вероятно, долго раздумывал у двери перед тем как войти. Увидев шумную компанию, он нахмурился. Он пришел, очевидно, чтобы что-то сказать Рябинину. Важное что-нибудь. Мы стихли.

— Я спичек хотел... Спичек нет... понимаешь? — пробормотал он.

В руке у него была незажженная папироса. Рябинин зажег спичку и подал ему.

— Может, тебе всю коробку дать?

— Коробку?.. — переспросил Кружан. — Да... Давай коробку...

Он вдруг заметил Алешу.

— А... ты зачем... здесь? — удивленно спросил он.

— Я — в гости. А что?

— К тебе в гости? — спросил он у меня.

— Ко мне и к Рябинину.

— Ах, вот что, — усмехнулся он. — Ну, ничего... Мешать не буду. Я за спичками... Счастливо!

Он пошел к двери, потом вдруг остановился, хотел что-то еще сказать, но махнул рукой и вышел.

Алеша задумчиво посмотрел ему вслед.

«Неужели и мне когда-нибудь придется так?» — вдруг ужаснулся он.

Но эта случайная мысль прошла, не затмевая его радости. Он встряхнул лохматой головой и крикнул:

— Споем, ребята! Нашу! Комсомольскую!

И первый поднял песню.

Я расскажу когда-нибудь, как и почему начал писать. Ребята смеялись надо мной:

— Сережа, брось. Ты Пушкиным не будешь!

Посмеивался и Валька Бакинский, признанный авторитет в этой области, читая мои опыты.

А я упрямо исписывал бумагу.

Когда я затеял писать книгу о моем поколении, сведущие люди стали отговаривать меня.

— Вам сколько лет? — спрашивали они насмешливо. — Куда вы лезете? Вы доживите сначала до тех годов, когда осмысливают свою молодость, и тогда уж валяйте пишите.

Я чувствовал, что сведущие люди правы. Я отбрасывал прочь в сторону планы «Моего поколения». Я хотел найти другие темы, других людей. Но какие у меня другие темы? Мне оставалось бросить перо и ждать седин.

Но и ждать я не мог. Они измучили меня, мои земляки и сверстники, они толпились вокруг, они росли вместе со мной и на моих глазах, я слышал, как хрустели их кости, — и мне мучительно хотелось писать, писать о них, только о них. Украдкой от сведущих людей я писал свою книгу.

«Ребята! — мысленно обращался я к своим сверстникам — к Алеше, Павлику, Юльке, Моте. — Ребята, вы уж простите меня! О вас должен был бы писать писатель опытный, убеленный сединами. Вы стоите этого. Мы стоим того, чтобы о нас хорошо написали. Но что же делать, ребята: о нас не пишут! И вы не ругайтесь уж, что взялся я. В свое оправдание я могу сказать, что сделал все, что умел. Я вложил сюда все, что у меня было. Вот я весь — больше у меня ничего нет, я все отдал. Страшно ли мне? Напишу ли еще что-нибудь, даже вторую часть этой книги? Не знаю! Но я вложил сюда все, что имел!»

Когда я кончил свою первую книгу и решил везти ее в свет, ребята пришли меня провожать на вокзал. Они смотрели на меня с теплым сочувствием, но — увы! — с малой верой.

— Ты не дрейфь! — ободряли они меня. — Чуть что — вали назад. Черт с ней, с литературой.

— Не зарывайся, Сергей! — наказывали они мне. — Знаешь, какая там среда! Пропадешь! Писателей много, затеряться тебе легко... — И ободряли: — Чуть что не так — вали назад. На дорогу соберем, вышлем, телеграфии только.

А я жал их теплые дружеские руки, обнимал их плечи и говорил:

— Ребята! Вы знаете меня: я не трепач. Вот я торжественно говорю вам: я был неплохим наборщиком, я был не очень скверным секретарем ячейки. Верно? Я знаю, писателей много. Но если я не стану хорошим писателем — я вернусь. Честное слово — вернусь. Готовьте встречу!

Они махнули мне вслед кепками. Сбившись по-комсомольски в кучу, они кричали мне вслед дружно, хором:

— У-да-чи, Сергей! У-да-чи!

— Спасибо, ребята! Я верю: удача будет. Я ведь из удачливого поколения. Я буду писателем, как Павлик стал мастером. Я напишу много книг. Все они будут о моем поколении.

А ребята всё махали мне вслед кепками. Эх, проводы, комсомольские проводы! Сколько раз провожали мы наших ребят! В армию, на учебу, на новую жизнь — все равно проводы всегда означали рост парня.

Мне вспоминается двадцать третий год, — это был год сплошных проводов: мы входили в жизнь. Первыми уехали Рябинин и Юлька. Они получили командировки: он — в рабфак, она — в профтехшколу. Это были первые комсомольцы нашей организации, которых мы отправили на техническую учебу. Даже Семчик согласился, наконец, что учиться надо. Сам он, впрочем, все же не пошел ни в какую школу.

— Дорогу будущим инженерам! — торжественно провозгласил я, впихивая корзинку Юльки в вагон. — Дорогу нашей интеллигенции!

Год назад мы яростно кричали новичку на собраниях:

— Не принимать! Не принимать! Он со средним образованием!

Мы знали, кто получал раньше среднее образование, — но сейчас наши, наши парни едут за образованием!

— Дорогу будущим инженерам! — кричал я. расталкивая народ в вагоне. — Дорогу!

А через месяц мы провожали Алешу. Он ехал в Белокриничную секретарем райкома комсомола. На вокзале, в ожидании поезда, он прокричал мне все свои планы. Именно прокричал, спокойно он не мог сейчас разговаривать. Он кричал, что будет работать, как черт! Что он район перевернет вверх дном! Что у него все продумано и записано, как надо теперь работать. Он снова был на гребне, на новом, еще более высоком, чем в школе, гребне. У него захватывало дух и кружило голову.

— Кланяйся Павлику! — кричал я Алеше вслед. — Удачи!

Сколько проводов было за эти десять лет! И каждому, как мне сейчас, ребята кричали вслед:

— Удачи!

Спасибо, ребята!

И вот уже бегут километры. «Ходу! Ходу!» — мелькают станции... степь... шахты... Еду день. Второй. Еду! Еду!

Страшно ли мне? Боязно? Что впереди?

Скрипя новыми сапогами, пришел кондуктор и объявил:

— Следующая остановка — Москва!

1931 — 1933

Чернорабочего-башкира послали на колошники подобрать железный лом: гайки, болты, обрезки железа. Домна приводилась в пусковую готовность.

Башкир взял большой совок и медленно начал подниматься по крутым железным ступеням.

Над домной хрустело морозное январское утро. Колкий и ломкий шел снежок.

Чернорабочий остановился и перевел дух. Под ним далеко вокруг бежала белая мерзлая степь — легкий ветер шел по ней, завивая снежную пыль.

Башкир родился здесь, в округе; его отец гонял по пустынной степи косяки коней. Чужие косяки, своего ничего не было, только детей много, беды своей много.

Не табунятся теперь тут косяки — паровозы бегают по горе. Это башкир хорошо видит с высоты домны. Нет пустынной степи. Грохот и звон стройки стоит над степью.