Борис Горбатов - Собрание сочинений в четырех томах. 1 том

Молча, неподвижно сидит он. С ним никто не заговаривает — все заняты своим делом. У него одного никакого дела нет.

— Готово! — вдруг говорит Голыш и вытирает рукавом легкий пот со лба. — Теперь повесить надо.

Ковбыш вдруг поднимается с места.

— Дайте я! — говорит он решительно. — Я прибью!

Он бережно берет плакат, молоток, отыскивает в стене гвозди, выдергивает их, радуясь, что и ему нашлось дело.

— Где? — спрашивает он коротко.

Ему объясняют: в коридоре.

Ковбыш любовно прилаживает картон, затем крепкими ударами вколачивает гвозди. Плакат висит хорошо.

Прибив, Ковбыш начинает медленно читать текст плаката:

Товарищи! Религия — опиум не только для народа, но и для нас, молодежи. Школьная ячейка детской коммунистической группы предлагает всем учащимся школы обратиться с просьбой к заведующему о том, чтобы учиться я пасхальные дня, а отгуливать в другие. Кто «за»? Ставьте на обсуждение на собраниях в группах.

Ячейка

«На пасху учиться? — удивился Ковбыш. Ему кажется, что он неверно прочел. Он еще раз читает. — Да, на пасху учиться. Люди гулять будут, колокола звонить будут, — солнце, простор».

Ковбыш оглядывается: ни души в коридоре. Он поднимает руку, вот сейчас он сорвет этот дурацкий плакат, и все будет по-старому: хорошо и празднично.

...Пономарь в большом соломенном бриле лезет на звонницу.

— Эй, Федюша, помогай!

И Ковбыш-сын карабкается за ним по трухлявой лестнице. Вот влез, оглянулся: окрест синеет лес, дымятся голые еще, цвета золы, деревья, на реке шумно ломается лед.

Дилинь-дон, дон-дон, дилинь-дон, дон-дон...

«Алеша тоже, наверное, будет против ячейки, — вдруг приходит ему в голову, и он срывает плакат, вертит его в руках. — На пасху заниматься, а пасхальные каникулы перенести? Чудаки!»

Но рвать плакат ему жалко, — он вспоминает, как стремительно прыгала кисточка Голыша. Вот он и стоит один в пустом коридоре и вертит плакат в руках, не зная, что делать с ним.

Алеша целый день болтался на бирже. Это было пустое занятие! Ясно же, ему работу сейчас не дадут. Есть подростки с большим безработным стажем.

Но Алеша привык вставать рано утром и бежать на службу; службы теперь не было, — бежал на биржу. Болтался там целый день, а потом с биржи — прямо в школу. И опять не было свободного времени. Оно проплывало между пальцами. Иногда Алеша останавливался и испуганно оглядывался:

«Что же будет со мной? Ни работы, ни профессии, ни настоящего дела. А время идет, бежит время. Что же это?»

«Вот учусь ведь! — утешал он себя, и сам же вздевался над этим утешением: — Учусь! Чему? Зачем? Буза-а!»

Только борьба, разгоревшаяся в школе, захватила его целиком. Он знал, что после неудачных перевыборов настоящие бои только начинаются.

Он торопил Рябинина:

— Давай опять собрание соберем! Давай собрание!

А Рябинин смеялся:

— Вот как ячейка решит.

Но в ячейку Алеша не хотел ходить.

Ковбыш бросился к нему навстречу, размахивая плакатом, и еще издали озабоченно закричал:

— Рвать или вешать? Как, Алеша, а?

— Вешай! Только это ерунда.

— Ну да! — обрадовался Ковбыш.

— Надо на карнавал идти, всей школой — на штурм небес. Я попом оденусь, а ты муллой.

— Нет, я моряком.

— Дурак! При чем же тут моряки?

Ковбыш прибил плакат, и скоро около этого размалеванного куска александрийской бумаги загудела толпа школьников.

Девичий истерический голос вырвался из толпы и зазвенел над коридором:

— Никто не имеет права! Никто! Слышите? Никто! Пустите меня!

— Она может сорвать плакат, — тихо сказал Алеша Ковбышу. — Стань около. Покарауль.

Он окинул коридор взглядом: никого из главарей ячейки не было здесь.

— Заседатели! Заседают!.. — усмехнулся Алеша.

Толпа росла и темнела, как туча. Алеша не мог понять: чего они галдят? Ну, будем на пасху учиться, не будем — какая разница? Он прислушивался к голосам. Он узнавал их.

Голос Ларисы Алферовой (истерический, визгливый, как ножом по стеклу). Никто не имеет пра... а...ва...

Голос Воробейчика. Без старостата нельзя! Не разрешаю! Снять!

Голос Ковбыша. Я не сниму! Отойди!

Опять вопль Алферовой. Я им глаза выцарапаю!

«А главарей никого нет!» — возбужденно подумал Алеша.

Его равнодушие таяло, как снег за окном. Он никогда не мог спокойно наблюдать чужую драку — всегда врывался в нее. Толпа действовала на него, он чувствовал ее жар, ему становилось душно. Толпа колыхалась, как жидкая, вязкая глина, как горячее, не имеющее формы литье. Нужны руки мастера — лепить, формовать. Физически невозможно стоять у потного окна и смотреть, как тает на улице грязный снег. Броситься, сказать, крикнуть? Покорить!

И он бросается в толпу.

— Товарищи! — крикнул он. — Мы должны пойти на штурм небес!

Лариса Алферова, прозванная «белорыбицей», подскочила к нему. По ее широкому лицу ползли крупные слезы. Они блестели, размазанные на пухлых щеках.

— Вы православный? — закричала она Алеше.

Он растерялся. В самом деле: православный он или нет? В церковь он не ходил с детства, даже отец не мог заставить.

— Я правильной веры, — ответил он, — безбожной. А что?

— А я православная! — торжествующе сказала «белорыбица» и перекрестилась широким, размашистым крестом.

Но к Алеше уже пробрался семигруппник Канторович.

— Вы знаете, — закричал он, — вы знаете, что церковь отделена от школы? Зачем вы вмешиваетесь в религию?

— Мы не вмешиваемся, — ответил Алеша. — Кто верует, нехай верует.

— Вы, вы знаете... — перебил его Канторович. — Вы знаете, что вы делаете? Вы...

— Очень хорошо знаю.

— Позвольте, но я же не сказал еще.

— Все равно чепуху скажешь!

— Вы не умеете спорить, Гайдаш! — взвизгнул Канторович. — Видно сразу, что вы малообразованный человек. И я старше вас. Дайте мне досказать!

Но Алеша повернулся к нему спиной и крикнул школьникам:

— Товарищи! Религия есть опиум для народа! И я подтверждаю, что это так!

Лев Канторович презрительно усмехнулся.

Разве дело в пасхе? Кто тут верующий, кто неверующий? Канторович не верит в библейского старика бога. Но есть же высшее начало.

Когда он впервые надел серую гимназическую курточку и фуражку с белыми кантами, негнущуюся, как картуз новобранца, вокруг него собрались все родственники, поздравляли, предсказывали:

— Левочка будет адвокат!

В пустой комнате перед зеркалом останавливался Левочка.

— Господа судьи, господа присяжные заседатели! — восклицал он, а мать и бабушка подсматривали в щелки дверей и счастливо улыбались.

Но теперь Левочка не будет знаменитым адвокатом. Где? В Чека адвокатом? Чека пришла, вежливая и неумолимая, взяла Канторовича-отца, путающегося в сползших на пол байковых подштанниках, и увела в ночь. И вот нет отца. В Чека объяснили: за спекуляцию зерном расстрелян «коммерсант Канторович, негоциант на юге России», как писалось в его визитных карточках.