Евгений Носов - Тысяча верст

Все это было непонятно, а потому страшно, и Степка, почувствовав тревогу брата, тихонечко захныкал, переступая ногами.

Солдат очнулся, взглянул на Степку, поморщился.

— Нихт вейнен [2] Не плакать! , — сказал он и стал суетливо шарить по карманам. Но ничего не нашел и вымученно улыбнулся. Из треснувшей губы в небритую бороду скользнула струйка крови. — Нихт вейнен…

Степка, повиснув на Федькиной руке, заревел еще пуще. Лицо солдата исказилось.

— Нихт вейнен! — крикнул он с досадой. Он потянулся к винтовке.

Дети попятились.

— Нихт бум–бум! — выкрикнул солдат, глядя на плачущего Степку с болезненной гримасой.

Рывками он открывал и закрывал затвор, и патроны один за другим выскакивали из магазина винтовки и, вертясь в воздухе, падали на колени, в ведро, на пол.

— Нихт бум–бум! — сказал он и прислонил винтовку к столу. — Нихт вейнен!

Он подобрал с колен патрон, взял его двумя корявыми пальцами за донышко и, поворачивая его из стороны в сторону, как конфету, протянул ребятишкам.

Патрон был новенький, золотистый.

Конец пули выкрашен в черное с красным ободком.

— О! Гут! — хрипло проговорил он. — Ним. Шпиль [3] Хорош! Возьми. Играй! .

Федька, нагнув голову, исподлобья косился на солдата, протягивавшего им патрон.

Степка всхлипывал и прятал руки за спину.

Немец устало посмотрел на ребятишек и бросил патрон на стол.

Он вынул из ведра ноги. Ступни заметно распухли. Он разорвал носки и поставил ноги на пол. Он поставил их рядом — пятка к пятке, как ставят снятые перед сном ботинки. Откинув полы шинели, солдат долго разглядывал вздувшиеся ступни. Он глядел на них, как на чужие, тупо и равнодушно.

Рядом в луже валялись кованые сапоги. Даже сброшенные, они не потеряли своей бронированной формы. В правом сапоге меж каблуком и подковой застрял измочаленный пшеничный колос. Это были одни из тех немецких сапог, что прошли тысячи верст по дорогам России.

«Теперь не наденет», — подумал Федька.

Солдат выпрямился и обвел мутным взглядом кухню. Он увидел на столе патрон и зачем–то поставил его торчком.

Запустив руки в спутанные волосы и тяжело мигая красными, воспаленными веками, солдат долго глядел на него. Патрон стоял перед ним браво, навытяжку, сияя начищенной бронзой, как некогда стоял он сам перед маршем в Россию.

— Энде [4] Конец. … — проговорил солдат и щелчком сшиб патрон со стола.

Солдат встал, отшвырнул винтовкой сапоги и, пошатываясь, взъерошенный, в длинной широкой шинели, из–под которой торчали уродливые кочерыжки ног, пошел через кухню.

— Кейн ангст! — повторял он, не глядя на ребят. — Кейн ангст!

Он вошел в горницу. Там было сумрачно. Свет с улицы не проникал сквозь закрытые ставни, и только через дверь в комнату протянулась жидкая полоса света.

Солдат щелкнул зажигалкой, посветил, оглядывая комнату, и закрыл за собой дверь.

«Останется ночевать», — мелькнуло у Федьки.

Сотрясая хату, грохнул выстрел.

Что–то звякнуло об пол. Загромыхал упавший стул.

Федька и Степка забились в угол, где стояли ухваты, и, онемев, сверлили глазами дверь в горницу. Она медленно открывалась.

В тусклом квадрате света, упавшем в комнату, Федька увидел ноги. Они были широко раскинуты. Распухшие ступни, задранные кверху, судорожно вздрагивали.

Федька и Степка одним прыжком выскочили из хаты. Разбивая голыми коленками сугробы, глотая ветер и снег, они бежали, падали, барахтались и снова вскакивали.

Они бежали на другой конец хутора, где еще остались живые люди.

Не бойтесь!

Не плакать!

Хорош! Возьми. Играй!

Конец.