Леонид Пасенюк - Люди, горы, небо

— Сестра велела кланяться.

— Ну уж… так–таки и велела? Что, недавно встречал ее?

— Ну, не очень чтоб так… Говорит, передавай привет, давно, мол, не видела, соскучилась, А я отвечаю, что не знаю, мол, в лицо. Говорит, ничего, зато инспектор, мол, тебя знает. В кино, говорит, когда были, я тебя ему показывала. Отвечаю: ну и дура, моя карточка никому, окромя милиции, не интересна. А она говорит; ему как раз интересна, он обожает, когда ему в постель камни бросают. А я говорю: я в тебя… такую, бросал. Путаешься с кем попало. Я не в окно инспектора — в твое окно метил…

Шумейко хотел одернуть его, но передумал, не стал повышать голоса и тем более форсировать события. Он только вежливо спросил:

— А ты не боишься, что я тебе сейчас в ухо залеплю — уже не как страж закона, а просто по–человечески, за сестру, за Катю? За то, что оскорбляешь ее?

Шалимов с ехидцей ответил:

— Невыгодно это вам, дяденька. Все ж таки я свидетель, если суд… Мне–то лично общественное порицание только вынесут, от икры я откажусь, очень она мне нужна, а в остальном — так я вам даже хорошую службу сослужил и пищаль вашу не отбирал, стоял в сторонке, ждал, чья возьмет…

Шумейко впервые за весь день расхохотался.

— Дался бы я вам с пищалью, если бы она у меня была! Сквозь брюки, пока рука в кармане, стрельнул бы только раз — и куда ваше воинство только бы и девалось.

— Воинство — оно тоже не без ружей.

— Не без ружей, да высоко они висели, не дотянуться. До ружей дотянуться — надо было сперва меня с чурбака сдвинуть, а я сдвигаться не пожелал бы. Вот так, приятель. Учись. А вообще ты далеко пойдешь, даже и не обучаясь специально. Зловредности в тебе много. Заняться тобой, что ли?

Шалимов спрыгнул в лодку.

— Как–нибудь в другой обстановке, дяденька. В ближайшее время не стоит трудов.

— Ну как спалось? — спросил старший инспектор у Потапова утром.

— Вот Гаркавый спал куда с добром, — зевнул Потапов, потянувшись всем телом к солнышку. — А я ворочался: душно, комары… Только на рассвете под шумок мотора и заснул.

Он пока не замечал в лодке, что шла на буксире, Ваську Шалимова, но и, когда заметил, не очень удивился.

— Никак подзалетел, голубь сизый? — спросил он у Шумейко. — И что при ем–то, было чего или нет? Штрафануть бы его как следывает…

Шумейко отвернулся; на реке по раннему времени было еще довольно свежо, его передернуло.

— Было, было, все было, — ответил он нехотя. — И при ем и не при ем. Вон бочонок икры в корме стоит да рыбы соленой навалом. Причем, учтите, икру обрабатывали по всем правилам, без потерь. Эти — умеют. Хоть на экспорт. Не то что на балаганчике.

Он смотрел на застрявшие у береговых плесов и мысков плоты — их сколачивали в расчете, что поднимется ко времени вода, а вода, не успев толком подняться, сразу же и упала. Плоты обсохли, к будущей навигации их и вовсе замоет.

«Тоже дела как в балаганчике, — подумал он огорченно. — Эх, балаганчик, балаганчик, — несообразительность и головотяпство редкостное».

Плыли мимо бревна–гнилушки с черными глазками сучьев — словно крокодилы в мутных водах какой–нибудь южноамериканской Параны. В потемках налетишь на такого «крокодила» с разгона — ладно, если обойдется без пробоины.

Кривуны, кривуны, бесконечные мысы–кривуны по реке, и не скоро еще тот последний, за которым мигнет огоньками Таежный. Тем более что попутно сворачивали в протоки, проверяли нерестовые гнезда — там, где вода позволяла пройти. Но сегодня можно было воспользоваться и задержанной лодкой. А в Таежный почему–то тянуло, хотя Шумейко не смог бы внятно указать причину. Не в Кате дело. С Катей полная неопределенность. Охладел к ней, и не понять сразу, отчего. Можно бы и разобраться, да нет желания бередить душу. О другом мысли в голове.

Сидел он, читал книжку, и ветер шустро задирал ее ветхие страницы.

Пламенел закат. Правда, самый пламень солнца вспыхивал и опадал где–то за далеким хребтом, где–то за хребтом медно гудел раскаленный горн его… А сюда, ближе к реке, для глаз оставалась лишь растворенная, терпкая, цвета лимонной кожуры, живая, еще красно не омертвевшая его закраина. Постепенно набирала она цвет перезрелого персика. И речная волна от берега до берега тоже отливала перезрелым персиком, слабо взблескивала фольгой.

Когда закат почти отгорал, особо стереоскопичными становились заречные сопки — располагаясь как бы по ранжиру, строго вырезанными от руки силуэтами: сначала из черной жести, затем из синей, затем из сизо–голубоватой. Не было в этом никакого порядка, а может, и смысла, но глянешь — и внутри захолонет.

И все же суров здешний пейзаж, нет в нем южной крикливости. Суров этот край. Суровы и условия жизни.

— Что читаете, Игорь Васильевич? — спросил, неслышно карабкаясь по борту, Саша. — Глаза можно поломать, потемки уже.

Шумейко уже и не читал вовсе. Задумался, любуясь заречной симфонией тонов, мощно и с чувством сыгранным в горах закатом.

— Да так, занятную одну книжонку листал, некоего Маргаритова. «Камчатка и ее обитатели». Старина, 1899 года. Вот послушай, что автор тут проповедует. — Он нашел нужную страничку и прочитал с трудом, потому что совсем стемнело: — «Природный камчатский житель… до сего времени смотрит на хлеб, как на суррогат, без которого ему легко обойтись, и если любит его и даже падок к нему, то как к лакомству, а не как к пище, требуемой свойственными его организму особенностями. Во многих пунктах Камчатки хлеб (привозной) в настоящее время в большом употреблении, но ни один камчадал не останется зимовать без юколы, без которой для его организма наступает голод, без хлеба же большинство живет и зимует, не жалуясь на голод. Ни один камчадал, отправляясь в путь, не возьмет с собою хлеба вместо юколы, подобно тому как ни один россиянин в подобных случаях не возьмет меду вместо хлеба. При суровости климата и неудобствах жизненных условий, питательность хлеба недостаточна в сравнении с объемом его, тогда как юкола (конечно, хорошо приготовленная) в этом отношении стоит несравненно выше и к местной жизни более приспособлена». Гм… Ну, что скажешь?

Саша засмеялся.

— Люблю такие книжонки. Но выводы несколько устарели, поди. Ну там для исторических справок, для сравнения годится. Я тоже одну тут книжонку ‘читал, только она и совсем уж странная. Написал ее какой–то Гага Крамаренко, пацан лет одиннадцати. Вот он, тоже еще до революции, попал с отцом–инженером на Камчатку. И пишет, что в устье нашей реки местные жители за одно притонение брали иногда до четырех тысяч рыб, преимущественно чавычи и нерки. Это ж ужас какое количество! Так что же, могли они всю ее обработать?! Боюсь, что не могли. А больше переводили — много ведь было, не жалко. Что ж, в таком разе пусть их потомки' привыкают к хлебу, кстати со сливочным привозным маслом да сахаром, а от хлеба, даже без масла, никто еще не умирал, было бы только его в достатке.