Леонид Пасенюк - Люди, горы, небо

— Они не только от грязи, — сказала Люся умудренно–рассудительно. — Они от горя, от тоски заводятся.

Согрела ему воду, и ухаживала всячески, и потерла спину грубой, из древесной коры мочалкой, а потом куда–то ушла, пока он вытирался, — верно, поискать белье.

— Кинь мне пока трусы, если найдутся! — крикнул он из кухни.

Черные трусы вспорхнули в светлом проеме двери (в кухне были завешены окна) и мягко шлепнулись на ладонь. Их вкрадчивая шелковистость несколько озадачила Игоря. Таких трусов он никогда не носил. Но знал, что такие были у немцев — из искусственного шелка, чистая тебе синтетика, до которой по тому времени в стране еще не дошли. По крайней мере в таких масштабах, чтобы благами синтетики могла пользоваться армия. А немцы и белье носили из искусственного шелка: известно было, что на нем не держится вошь, и в качестве трофея оно ценилось высоко.

— Что ты мне бросила? — спросил он, чувствуя, как горячеют, наполняются звоном виски.

— Как — что, трусы!

— Какие трусы?

— Обыкновенные. Да что ты там чудишь?

Она говорила из комнаты, Игорь даже не видел ее лица, но голос у нее был мягкий, терпеливый.

— Нет, не обыкновенные, — сказал он, ожесточась. — Немецкие они. Ну–ка, куда ты сунула мое барахло?

Люся вбежала в кухню, спросила, задыхаясь, обвисая на нем:

— Ты что, милый? Ты что? Разве так можно… обижать? Опомнись! Трусы я выменяла на толкучке… для папы. Все при немцах на толчуке доставалось!

Похоже, она правду говорила. Но у Игоря уже не было желания верить ей. Вспомнил он тот вечерний разговор ее с отцом у калитки, когда немцы подходили к Евпатории, вспомнил нежелание эвакуироваться, пока еще была возможность, вспомнил, что своим у них в доме был все эти годы немецкий прихвостень и каратель Сергей, вспомнил себя здесь, чесоточного и дизентерийного… и сказал наконец: достаточно, с меня хватит; пора кончать эту канитель.

Торопливо натянул он свое потное белье, оделся в пропыленное обмундирование… Люся не старалась теперь удержать его, стояла, прислонившись к дверному косяку, и плакала беззвучно, неутешно.

От калитки он вернулся.

— Собери там все мои фотографии, какие ни есть у тебя. Заберу…

Она смазала кулаком слезы, всхлипнула и оторвалась от косяка.

— А… А их нет… твоих фотографий.

— Как это нет? А где же они?

— То есть они где–то были. Но… я их порвала!

— Это в связи с чем? — спросил он, насупясь. — Разонравился, что ли? Или примета какая на небе была?

— Нет, нет… не то… Я боялась. Кругом немцы. Поверь, перед отступлением они свирепствовали. Обыски каждую ночь, — стараясь выговориться, она давилась слезами. — Сергей ведь знал, что ты… орденоносец, что… командир. Он и меня ненавидел. Долго ли донести? Я боялась. Умер отец. Я всего боялась, поверь! А на некоторых фотографиях ты с орденом, в форме…

— Что ж ты, и клочки сожгла?

— Нет. Клочки, если хочешь, я сохранила. Не могла я так — сразу всю память о тебе…

— Не смогла, значит, — мрачно усмехнулся Игорь. — Клочки сохранила… Где же по крайней мере хоть клочки?

Люся скрылась в комнате; было в ней сейчас что–то надломленное, униженное, но Игорь ее не жалел; впрочем, жалел, что–то копошилось у него там под сердцем, только не давал он себе расчувствоваться: сама виновата.

Выйдя, она протянула ему с десяток фотографий, напоминающих теперь тщательно уложенную мозаику, — клочки были наклеены на плотную бумагу.

Люся изо всех сил пыталась склеить то, что раз за разом рвала собственными руками; ее легкомыслие и беспринципность казались сейчас Игорю чудовищными. Так за что же он любил ее, эту дурочку с большими, слегка навыкате глазами? Неужели за гибкое тело, за эти глаза, за молодость и суматошный нрав? Впрочем, дурочкой она как раз и не была. Немножко выгадывала, хотела, как лучше для себя… и просчиталась!

Но и навсегда уходя из этого дома, Игорь не был уверен, виновата ли она перед ним. Верна ли была все эти годы? Он, что таить, изредка грешил… иначе и не выжить бы ему на оккупированной территории, не пройти ее страшными дорогами от Севастополя до Миус–фронта. Дорога длиною в год: на ней всякое случалось. По крайней мере не с немками же он путался. Да и считал себя тогда уже свободным от брачных обязательств. А вот Люся… кто ее знает?

Кончилась война. Игорь демобилизовался.

В Крыму решил не задерживаться, не влекли его ни Украина, ни Дон, ни Кубань. Обиженный и какой–то даже опустошенный, без жены, без детей, без барахла, вольный как птица, уехал он куда глаза глядят, сюда — на север, на Чукотку… Словом, в края, где было мало народу и где жилось потрудней.

И уже здесь, спустя несколько лет после войны, ему выдали дубликат документа к ордену Красной Звезды, полученному за финскую кампанию. Права на второй орден, за Отечественную войну, за Севастополь, дубликатом подтверждены не были. Как будто и не было в его жизни осажденного Севастополя, многодневной обороны, в которой стояли нерушимо, молчаливых атак с закушенными ленточками бескозырок, наконец безводных пещер. Как будто все это ему привиделось в кошмаре!

Состоялось собрание актива охотников — любителей и промысловиков. Пришли работники рыбкоопа, госпромхоза, леспромхоза, учителя двух школ. Выступал и Шумейко, говорил о задачах общественности по охране реки, о личной ответственности, которую должен нести каждый житель за сохранность ее рыбных запасов. Как инспектор рыбоохраны, он рассчитывал на поддержку организаций поселка. И от слов, сразу же в перерыве, перешел к делу.

— Лодочку дадите? — спросил он у ребят с лесной станции; симпатичные такие были ребята, недавние студенты–москвичи.

Их старшой, сам заядлый охотник, как, впрочем, и член местного общества по охране природы, слегка нахмурился.

— Вы же и так нам ее изувечили, ломиком пробили.

— Не мы, — уточнил Шумейко, — а те, с кем мы как раз боремся.

— Лодочка–то не моя собственная, — сказал тот, — за нее отвечать, если что, придется. Имущество станции. Вы должны понять меня.

Шумейко нащупал в кармане папиросы, извлек одну, чиркнул спичкой. Закуривая, посмотрел на него искоса:

— Боитесь ответственности?

Паренек, до этого помалкивавший, толкнул коллегу в бок:

— Посмотри ты, как рыбоохрана поддевает нас. Жмет на самолюбие. А что, может, дадим лодку Игорю Васильевичу? Может, ему больше повезет, чем Потапову, и обойдется без пробоин?

— Ладно, — сказал юный директор станции. — Раз вы не боитесь ответственности, то берите под свою ответственность.

И утешился тем, что вроде скаламбурил.

Словом, Шумейко собрался в очередной дозор по реке, возлагал на него особые надежды и не хотел бы в критическом случае остаться в дураках: ему нужна была легкая маневренная лодка. И вот он ее получил — все же свет не без добрых людей, и не ему лишь одному браконьеры мозолят глаза, не ему одному встали они поперек горла. Так рассуждал Шумейко — и, пожалуй, так было на самом деле. Взять хотя бы этих ребят со станции — уж они–то с ним заодно!