Владимир Курочкин - Избранное (сборник)

Кругом сурово шумит листва богато одаренных здешней природой деревьев, и в свежем воздухе пахнет порохом.

Старший сержант Петр Дорохов томился. Все ему никак не удавалось закончить письмо своей Ольге. Здесь, в Заполярье, фронт был недвижим, но дела появлялись неведомо откуда, накапливались, отвлекали…

Пшенный суп с консервами сильно отдавал дымом, и по тому, как Сергей (у него были нашивки ефрейтора) заскрежетал вдруг ложкой в котелке, почувствовалось, что он рассердился. Остальные связисты угрюмо молчали, видно было, что они раздосадованы. Но второй ефрейтор – Тырлов – подумал, что в кухнях в эту ночь тоже, верно, было несладко: опытный повар так опозорился.

Сам Тырлов сегодня спал только два часа. В шесть утра его разбудил Петр Дорохов, торопя бежать за завтраком.

Даже побриться Тырлов времени не выбрал. Но баловала его судьба, как только могла. Ротный ничего не сказал, когда взглянул на ефрейтора. Волос у Тырлова был каким-то редким, мягким и белесым, и это при его голубых и ясных, несмотря на усталость, глазах, очевидно, и придавало ему вид очень молодого, хотя был он солдатом десятого года рождения.

Толково, хлебным мякишем, собрал Тырлов со стенок котелка остатки навара, ополоснул посуду и побаловался немного пустым кипяточком. Заваркой он без сладкого пренебрегал, а сахар он имел обыкновение съедать за работой в первые же дни выдачи. Как-то веселее работалось, когда за щекой таял, крошился кусок рафинада. И это тоже придавало ему сходство с пареньком-лакомкой.

На линию Тырлов вышел вместе с Петром. Тяжело легла на плечи обычная их кладь: бухта проволоки, блоки и железные когти с ремнями для лазания по соснам. Об оружии и говорить не приходилось.

На станции остался один Сергей. В военной сумятице занесло этого бывшего рекордсмена по бегу сюда, на север, вместе с Петром. И Петр немного жалел его, спасал от тяжелой работы, думал сохранить для спорта. Сергей сидел у коммутатора, прижав к уху трубку. Он был доволен своим местечком в прохладном блиндаже. Снаружи, несмотря на ранний час, было уже тяжело. Удивительная здесь, оказывается, может быть жара! Солнце давно находилось в зените и двигалось над головой плоско, словно земля была не шаром, а тарелкой. И тому, кто вылезал из блиндажа и делал хоть несколько шагов, сразу же начинало казаться, что он проталкивается сквозь сухой, высокой концентрации пар. Далекая цепь фиолетовых холмов на горизонте дрожала и как бы меняла свои очертания в белом мареве, которое не расходилось даже ночью, а так и висело сутками над болотами, озерами и речными стремнинами. А ближние холмы с синеватой и глянцевой хвоей, с рыжими пятнами накаленных солнцем скал, наоборот, казались очень четкими, подступившими вплотную. Они подавали массивной своей объемностью, как опустившиеся на землю и окаменевшие грозовые тучи. У людей крупными каплями сбегал пот, тела их томились.

Но у Сергея лоб был только слегка влажный. Он был доволен этим обстоятельством: совсем как местный, привыкшей к этой погоде человек. Вон Тырлов говорит, что такой жары будто бы не наблюдалось с тысяча девятьсот тридцать четвертого года. Кто его знает, ему виднее – он здешний.

А Тырлов и Петр уже подходили к участку, где телефонная линия еще оставалась не снятой и не перенесенной на новые места. Она тянулась поверху от дерева к дереву – соснам или елям, которые превратились в столбы, не будучи срубленными. У них были лишь спилены маковки, срезаны ветки. Изоляторы придавали уродцам некоторую техническую законченность. Линия связи шла не по шоссе, а уводила в чащу леса. И ноги связистов, находя дорогу в спутанных кустах можжевельника и среди груд белых кварцевых валунов, обламывали хрупкие, подсохшие сучья бурелома, а заодно давили и синюю, с белым налетом спелости голубику, которую не замечали глаза. Взгляды связистов не отрывались от бесконечных в своей одинаковости, убегающих по столбам проводов.

Захрустели под сапогами разбрызганные по мху свежие осколки розового гранита. В лесу, из зелени, нелепо торчали каменные ребра и целые бока выпиравших здесь из почвы горных пород. Даже из-под самых корней темно-оливковых елей камни выдвигали свои клыки. Один из них был укорочен недавним снарядом. Белые, сахарные борозды на розовом камне указывали направление разлетевшихся шматков рваного и опаленного металла.

– Ну и ну, с раздумьем сказал Петр, – какая ведь лабуда, этот Гитлер. Нащупал все-таки. С насиженного места согнал, подлец. День ли, ночь – все бросает и бросает.

– Не шибко-то. Не обкорнает, товарищ старший сержант.

– Точно… Только ведь и командный пункт с места снялся. И другие… Новые, значит, землянки будут ставить… Вот ведь как исхитрился, черт. Достал.

– Ну и хорошо. И ладно. Скорей, значит, оборвется, – сказал Тырлов желчно и с таким выражением, словно намекал старшему, что толковать о ловкости врага ему просто противно.

Удивительный характер у этого белобрысого северянина. Он словно обязал себя постоянно противоречить всему тому, что расстраивало или могло огорчить его товарищей. Он как бы искал самоутверждения в этом беспощадном сопротивлении трудностям. И та злость и почти мальчишеское, озорное упрямство, с которым он бросался на преодоление любого препятствия, эта порой преувеличенная непримиримость не сразу давали распознать его разумную и зрелую мужскую волю.

Скоро на пути Тырлова и Петра деревья раздвинулись и за далекими камнями сверкнуло озеро. На этом участке нынешней ночью, когда тут работал Тырлов, особенно сильно рвались немецкие снаряды. Они падали среди валунов и косили заросли лилово-красных цветов иван-чая, пробивали белые камни, похожие на вымытые дождями конские черепа.

– Еще денька два так попечет и ягода в самый раз поспеет. Желтеет уже, – сказал Петр. Он держал в руках веточку с морошкой, восковую и словно покрытую местами красным лаком. Множество таких же ягод светило из темно-зеленых и ржавых мхов…

Тырлов, слушая Петра, сейчас же подумал о сладком и вспомнил, как этой ночью ему тоже захотелось, по старой своей привычке, заложить за щеку кусок сахару. Ночное солнце висело тогда между двух холмов. Оно так и не коснулось черты горизонта. Дымка с земли окрашивала его в красный цвет. Ветер протаскивал из-за холмов мимо солнца пушистые облака, и они становились то багровыми, то розовыми, в зависимости от своей плотности. А Тырлову этому большому ребенку, тогда почему-то приходило на ум, что в небе варится варенье, а румяные вкусные пенки плывут к нему по медленно колеблющейся от волн дорожке озера…

Тырлов сбросил с плеча железные когти и начал их укреплять на сапогах. Потом, медленно переставляя ноги, чтобы не зацепиться за камни, пошел к столбу косолапо и настороженно, как боксер. В кулаках у него были зажаты инструменты.