Алексей Кожевников - Мамка искать будет

Весь вечер Наташка просила хлеба — одну только корочку. Авдейко уговаривал ее потерпеть и не мучить мамку. Сегодня Наташа замолчала и только тусклыми глазами смотрела на мать.

— Голову больно! — жаловалась она.

— Засни, Наташунька, — уговаривала мать.

Девочка ложилась, ворочалась и не могла заснуть,

— Спи, спи!

— Неохота.

И девочка вставала. Как только она видела, кто–нибудь ел, голодом загорались глаза, блестели как острые тонкие гвозди

Авдейко ходил и тянул руку. Ему дали денег, много–много — целую кучу денег, а торговка на эти деньги дала только несколько обрезков хлеба.

— Эти не ходят, бери назад, — вернула она горсть бумажек и отвесила хлеб…

— Мало даешь, — сказал Авдейко.

— На фунт не хватает, эти не ходят, бери назад, — торговка вернула горсть аннулированных кредиток.

— Не хватает?! — Авдейко развел руками. — Пол шапки, а не хватает?

— Да, да… деньги — все мелочь, рубли, пятерки, а фунт стоит 459 рублей.

И дала немного хлебных обрезков.

Ели Наташа и Авдейко. Мать не ела, гладила по волосам ребят и говорила:

— Ешьте, ешьте…

Поели — и не наелись. У Наташки только разболелся живот.

Авдейко продолжал живать пустым голодным ртом и говорил:

— Хочу…Хочу…

Тогда мать ушла доставать хлеб.

Ребята остались одни на Рязанском вокзале.

— Хлеба, корочку одну… — тянула Наташа.

— Пойдем просить. Надоела, клянчишь.

Ходили вдвоем по вокзалу и просили. Наташка из–за Авдейкиного плеча тянула ручонку и неслышно шептала:

— Подайте…

Возвращались на свое место на вокзал, но матери не было. Не пришла она и поздней ночью, когда всех выгнали с вокзала на площадь, закрыли двери, но не потушили огней.

Наташка и Авдейко жались снаружи к дверям, тянулись к пылающим электрическим лампам, но им не открыли.

— Пойдем, Наташка, попросимся ночевать

— Мамка придет, — прошептала девочка.

— В вокзал и ее не пустят… Завтра найдем мамку, — успокоил сестренку Авдейко…

За голую холодную рученку вел Авдейко сестренку. Трусцой бежала она, маленьким, прыгающим шариком, по рытвинам улицы. На темной, бесфонарной Рязанской улице прохожие появлялись неожиданно и пугали.

— Дяденька — ночевать бы где?

— Не знаю я, вы чего, беспризорные?

— Вокзальные мы…ночевать бы, ей холодно.

— Не знаю.

И скрылся в темени так скоро, будто нарочно спешил.

Поманили ребят освещенные окна дома. Толкнулись они в ворота — калитка приоткрылась, загремела цепью и разбудила дворника.

— Чего здесь делаете? Надоть вам что? — спросил он.

— Спать, она замерзла.

Не постоялый двор здесь, не ночуют

— Холодно, дяденька, — пожаловался Авдеко

Дворник распахнул тулуп, откинул ворот и глянул на ребят.

— Да какие маленькие, откуда вы?

— Вокзальные.

— Вот оно… Некуда у меня, идите в Ермаковку.

— Не знаю. Куда?

— Назад иди, к вокзалу придешь, под мост налево, там спросишь, прохожие будут… Мать то где?

— За хлебом ушла.

— И не пришла. Бросила, значит, — проворчал дворник.

Неподвижной каменной фигурой стоял он, а ребята уходили: две темные фигурки в темной ночи — маленькие черные тени.

— Эй, посторонитесь!

Мимо проехал извозчик. Снежной пылью брызнуло от лошадиных копыт.

Часто и настойчиво гремел трамвайнй звон с дребезгом.

— Это трамвай, Авдейко. Я ездила с мамой, поедем теперь. Мы тогда далеко — далеко ездили, там лес и дома уже маленькие. Нас чаем напоили и накормили, и мама ела, а мне конфет на дорогу дали, — вспоминала Наташка.

Авдейко тоже помнил это: мамка ездила поступать на службу, но не поступила, чаем только напоили. Гремел трамвай и синие огни стругал с проводов.

— Сгорит, пожар, — шептала девочка, прижимаясь к брату.

— Погорит, а не сгорит…Железо не горит.

— Хорошо, стой, погляжу я, — остановилась Наташка.

Засмотрелись на убегающий трамвай, как он в глубине Каланчевки сыпал световые брызги, загорался, потухал и не сгорал.

У инвалида, вокзального попрошайки, узнали где Ермаковка; за длинной очередью оборванцев и нищих, темных и молчаливых людей пошли к кассе.

— Деньги, по 20 копеек в день золотом… по курсу дня, — сказал кассир.

Задрожала рука Авдейки, протянутая в кассу.

— Деньги. Плати, не задерживай! — торопил кассир.

— Нету.

— Скорей там, поворачивайся, — закричали задние.

— Не дают, деньги надо. — Авдейко вышел из очереди.

— Не дают? — Поникла Наташка.

Вышли в Орликов переулок. Танцевали тонкие плечики Наташки, рука ее в руке Авдейки сжалась в ледяной кулачок.

— Может, мама пришла, сходим, — прошептала девочка.

На озябших, не сгибающихся ножонках добежали ребята но Рязанского вокзала; опять бессильные толклись в закрытую дверь. В вокзале — немерцающие электрические огни, но к ним закрыта большая дубовая дверь.

Парой прыгающих комочков спускались по Рязанской улице, дальше, глубже, мимо темных, неосвещенных домов, под свет единственного фонаря в Мало Ольховском переулке.

— Авдейко… — дернулась вдруг Наташка и присела. — Ноженьки… не могу…

— Где мерзнет? Согрею…

— Руки, коленки… пальчики на ногах… уши… нос… — лепетала сестренка.

Авдейка взял Наташкины руки и начал согревать их теплом своего дыхания.

— Ноги сюда, в шапку…

Снял Авдейко свою шапку и надел ее на Наташкины ноги

Ветер опахивал снег с забора и сыпал на Авдейкину голову.

— Прижимайся… Ближе… теплей… — шептал сестренке и дрожал от холода.

Сам Авдейко израсходовал теплоту и похолодел.

— Теплей теперь… хорошо. Пойдем… — позвала Наташа.

— Мерзну я, не могу, ноги не владеют, — проговорил брат.

— Я буду греть…

И Наташка дышала на руки Авдейки, на его побелевший нос.

Тротуаром проходил человек, остановился над ребятами и постоял, как черный молчаливый вопрос, и ушел.

Грели друг друга Авдейко и Наташка, но не согревались, больше холодели, не было тепла в маленьких, голодных телах.

Попробовали встать и пойти, но доползли только до заборчика в двух шагах, приткнулись к нему, прикорнули, четыре мерзлых кулачонка сжали вместе и грели дыханием.

Малый Ольховский — в провале домов, как змея изогнутая и застывшая. Немой вопрос. Фонать качался под ветром. Пусты были тротуары.

— Мамка пришла, может, искать будет? — понял Авдейко по губам Наташки, но не расслышал беззвучного голоса замерзающей сестренки.