Николай Верещагин - Corvus corone

Но с тех пор уже не увлекался чтением так безоглядно. Обнаружив сверху в полете какую–нибудь книжку, журнал или старый номер газеты, он осматривался, нет ли поблизости кого, потом снижался, хватал печатную продукцию когтями и уносил к себе на чердак, старательно прячась за деревьями и над крышами, поскольку вид вороны, летящей с книгой в когтях, мог вызвать у прохожих повышенное внимание.

Зато на чердаке у себя читал неторопливо, со вкусом, с удобствами. А прочитанное аккуратно складывал в углу под застрехой, так что со временем даже скопилась небольшая библиотека. К его удивлению, на свалках, на складах макулатуры отыскивалось не так уж мало хороших книг. То попадались потрепанные тома Чехова или Стендаля, то на Пушкина или Гете можно было напасть. А однажды из–под груды старых обоев извлек «Метаморфозы» Овидия, и эта находка взволновала его. С жадным вниманием прочел все, что говорилось там о превращениях людей в животных и птиц, чем прежде не интересовался никогда.

Алкиона, супруга фессалийского царя Кеика, превратившись в птицу, улетела в море отыскивать в волнах труп погибшего мужа. Найдя, она так стенала над ним, что, пожалев ее, боги оживили мужа, превратив тоже в птицу. Так, в птичьем облике, они живут и любят друг друга. В птицу превратился Нис, гоняясь за предавшей его дочерью. Нырком сделался сын троянского царя Приама Эсак, когда бросился в море, чтобы покончить с собой. А Коронида, дочь фокейского царя Коронея, оказалась даже близкой родственницей ему — чтобы спасти от преследований Посейдона, боги превратили ее в ворону. Это отчасти даже утешило Вранцова — значит, предшественники были и у него.

Во всем этом было много поэзии, но мало практического смысла.

Главное, что его интересовало: каков механизм всех этих превращений и можно ли опять сделаться прежним. Но ничего вразумительного об этом он в знаменитой поэме не нашел. Превращение всякий раз совершалось лишь по воле олимпийских богов, хотя, как сказано в предисловии, сам Овидий в этих богов не верил. Да он, в сущности, ничего и не сочинял — все эти мифы существовали задолго до него, — он лишь поэтически их обработал. Еще там говорилось, что «метаморфоза» не уничтожает индивидуальности; что новое обличье, наоборот, символически выявляет то главное, чем одержим человек, что превращение всегда связано с личностью персонажа и его судьбой. Но какова конкретная причина и возможно ли обратное превращение — об этом в предисловии не было ни слова.

Оставалось только предполагать, что объективной причины нет, что всякий раз, удостаивая кого–нибудь этой сомнительной чести, боги на

Олимпе рассматривают каждую кандидатуру индивидуально. Кому ж из них лично он, Вранцов, обязан своим превращением: Зевсу–громовержцу, Афине — Палладе или же солнцеликому Аполлону?.. Чушь какая–то и полный абсурд!

Ясно было только одно: с тех древних времен и по нынешнее время жизнь в глубинах своих далеко не так проста и изучена, как еще недавно (будучи тем трезвомыслящим гражданином, что на снимке в газете) он полагал. Все метаморфозы, возможные в ней, казалось бы, давно изучены и описаны, и ничего вне известных законов не может случиться, произойти. И вот на своей шкуре убедился, что это не так, что жизнь чревата самыми невероятными комбинациями, что в ней возможны самые немыслимые превращения, если создадутся необходимые условия и придет свой срок.

Жизнь семьи продолжалась у него на глазах, хотя сам Вранцов и не принимал в ней участия. В любой момент мог наведаться домой, но только лишь в окно заглянуть — не более. Со своей ветки во дворе он подолгу смотрел на жену и сына, но перекинуться с ними хотя бы словцом не мог. До этого и не представлял себе, как много значит речь, самый простой разговор, как далеки, непонятны в постоянном безмолвии люди. Все было по–прежнему в доме его, ни одна вещь не сдвинулась с места, но все чаще ловил себя на том, будто заглядывает в чужую квартиру, где многое со стороны непонятно. Ему очень хотелось поговорить с женой и сыном — узнать бы, как дела, как живут без него, что слышно о нем. Но как узнаешь, если ни окликнуть, ни даже обменяться с ними взглядом не мог?

Поначалу он панически боялся, что Вика или Борька догадаются, узнают, разглядев его в облике серой птицы, и днем даже не появлялся во дворе. Но со временем это прошло, на улице стал подлетать к ним поближе, хотя все равно избегал попадаться на глаза, держась со спины или сбоку. Когда, перелетая с ветки на ветку, сопровождал их куда–нибудь, иной раз казалось даже, что, как и прежде, вышел на прогулку с семьей, только поотстал немного. Однажды до того забылся, что, снявшись с ветки, полетел прямо к жене, чтобы поделиться какой–то пришедшей в голову мыслью, и лишь шагов за пять, опомнившись, круто взял в сторону. Хорошо еще, сзади подлетал и Вика ничего не заметила, а то могла и испугаться вороны, пикирующей сверху на нее.

Видеть жену и сына так близко, буквально жить с ними рядом и не иметь возможности попасть туда, к ним, было так мучительно горько, что бывало по целым дням он не появлялся во дворе, чтобы не травить себе душу. Но потом тянуло опять, а желание попасть хоть на минутку домой преследовало, как наваждение. Наблюдая вечером через окно, как Вика хлопочет на кухне, он даже угадывал, что она готовит, и так явственно представлял себе вкус этого кушанья, что начинались спазмы в желудке — очень хотелось домашненького. Видя Борьку за уроками в детской, он ловил себя на мысли, что надо бы дневник у парня посмотреть: нет ли двоек, не стал ли хуже учиться? Много бы он дал сейчас, чтобы немного поболтать с сыном, просто прогуляться или в шахматы сыграть. Это и теперь было, в принципе, осуществимо: фигуры на доске мог бы и клювом передвигать. «А что, может, и вправду открыться, каким–то образом дать знать о себе?» Он гнал от себя эту нелепую мысль, ничего, кроме горечи и тоски, она не сулила, но жажда, пусть и в уродливом облике серой птицы, вернуться к прежней жизни с женой и сыном, что мог часами фантазировать на эту тему. Конечно, пришлось бы скрывать, вместе с ними в квартире живет какая–то ворона, и только по ночам, вспорхнув незаметно с балкона, он мог бы немного размяться и полетать. Но постепенно и Борька, и Вика привыкли бы к его нынешнему облику, как привыкаешь к инвалидности близкого человека, и жизнь постепенно наладилась бы втроем. А прокормить его было нетрудно — не сложнее, чем комнатную собачку или средних размеров взрослого кота. К тому же и сам он, пользуясь преимуществами своего нынешнего положения, мог бы добывать что–нибудь для семьи. Улетал бы затемно еще с утра за добычей и возвращался ближе к ночи домой. Эта возможность жить дома и в то же время летать по городу вольной птицей казалась такой соблазнительной, что он сейчас много бы за это отдал. И предложи ему кто–то сейчас так прожить до конца его дней, наверное, с радостью б согласился.