Николай Верещагин - Corvus corone

— Да зачем нам деньги? — стонала Глаша. — Что мы, жалуемся, что ли? Нам разве плохо с тобой?

— А то очень хорошо?.. — саркастически засмеялся он. — Не вы ли, мадам, устраивали когда–то истерики, что лишней пары чулок не на что купить?..

— Вспомнил, — тихо сказала Глаша и отвернулась. — Когда это было… Я же тогда глупой девчонкой была.

— Ну почему же глупой? Ты была права! Это теперь я тебе мозги запудрил, а тогда ты здраво смотрела на вещи. Нельзя жить с человеком, который, имея голову на плечах, защитив диссертацию, не может жене лишнюю пару чулок купить. Во всем я виню только себя. Я просил тебя потерпеть — и ты терпела. Я просил еще потерпеть — и ты еще терпела. Но всему же есть предел!.. Я вел крупную игру, уверял, что выиграю, а сам проигрался в прах. Я банкрот — у меня нет больше ставок!.. Все, что я делал, было цепью глупейших ошибок — пора это признать.

— Нет, — замотала головой она. — Ты просто не в себе, ты наговариваешь на себя.

— Ну что ты! Полюбуйся, кто я в сорок лет!.. Я бич, поденщик, я сторож и кочегар!.. Я выпал из системы, я всем чужой!.. Я — лишний человек, ха–ха! Бельтов, Рудин и Везенин! Каково? А ты жена лишнего человека… Ах нет, это же нонсенс — лишнему человеку не положено жены! Виноват, нарушил традицию — и здесь наколбасил! Не должно нам жениться, детей заводить, изгоев плодить…

— Коля, успокойся. Успокойся, милый! Тебе нельзя волноваться… —

повторяла Глаша в тщетной надежде его остановить. — Не все так плохо, будут перемены. Сам же говорил, что темнее всего в предрассветный час.

— Я устал ждать рассвета, я не верю в него. Для меня он уже не наступит. Все имело смысл до поры… Но сегодня мне стукнуло сорок. Прошли все сроки, мне сорок — и я банкрот! Я проиграл, и что всего ужасней, вместе со мной проиграла и ты! Я втянул тебя в эту бездарную игру, я не имел права — я виноват!.. Я врал тебе, уверяя, что умею жить! Ни черта я не умею. Любой олух живет лучше меня, потому что не рыпается. Я сапожник без сапог! Я сраный теоретик, который на практике прогорел…

Никогда раньше Вранцов не видел Везенина таким. Даже и не предполагал, что он может быть таким. Лицо бледное, искаженное, губы серые, глаза дико блуждали. Редкие здесь прохожие замедляли шаг, оглядывались на них, не понимая, что происходит, и скорее всего принимая его за пьяного. Только машины мчались не останавливаясь, обдавая веером грязных брызг.

— Коля, остановись! — вцепившись в его рукава, умоляла Глаша. — У тебя же припадок может быть. Успокойся, ради бога!.. Ну, хорошо, давай уедем. Все вместе уедем. Мы тоже с тобой…

— Ни за что! — закричал Везении. — Ни за что. Я уеду один. Я останусь один. Мне нельзя жить с вами!..

— Никуда ты не уедешь! — крикнула Глаша. — Не сходи с ума!

— Уеду!

— Не уедешь!

— Эврика! — вдруг хлопнул себя по лбу Везенин. — И вправду, зачем уезжать? Не надо уезжать… От себя ведь не уедешь, верно?.. Есть лучший, есть замечательный выход. Надо стать другим, нужно перестроиться, перекраситься, переродиться — из белой вороны нужно стать обыкновенной, серенькой, как все. А что? Я смогу!.. Не все ли равно, где жить? Надо п о- д р у г о м у жить, п о — п р о с т о м у. Нормальненько жить, как все. Эврика! — возбужденно повторял он. — Это же элементарно. Бросить все — и дело с концом… Как просто!.. Да господи, сейчас прямо и начать…

Он вдруг скинул рюкзак и выхватил из него знакомую Вранцову коленкоровую папку. Рванул голубые тесемочки, раскрыл ее.

— Вот так!.. — вне себя крикнул он. И, выхватив из папки кипу листов рукописи, широким шелестящим веером бросил их на дорогу, прямо в грязную жижу под колеса машин. Бросил еще пачку и, ударившись о кузов проходящего грузовика, листы разлетелись, широко устилая дорогу, наворачиваясь на колеса мчащихся мимо машин.

— Коля, перестань! — в ужасе закричала Глаша, бросаясь к нему. Но он оттолкнул ее, выхватил еще пачку и с силой подбросил высоко над головой. Словно белый купол парашюта, исписанные листы с шумом раскрылись над ним и, подхваченные ветром, косо полетели за парапет на воду вниз.

— Вот так! Давно бы так!. — трясущимися руками выхватывая из папки листы, бормотал он.

Он замахнулся, но Глаша, кинувшись к нему, помешала, и брошенные листы, с шелестом осыпаясь, упали тут же у ног, устилая белым ковром мокрый грязный асфальт. — Вот так надо! Вот так!.. — вне себя уже бормотал он, топча их, вминая в грязь и расшвыривая своими кирзовыми сапогами.

— Коля, перестань! Что ты делаешь? — голосила Глаша, выхватывая из–под ног листы растерзанной рукописи.

Несколько прохожих остановились, в недоумении наблюдая эту сцену. Водители оборачивались из проносящихся мимо машин.

— В грязь их, в грязь! — не унимался Везенин, с ненавистью втаптывая намокающие и пачкающиеся листы в талый снег. — Нечего бумагу марать! Нечего деловым людям мешать! Ишь выискался! Умней всех хотел быть!..

— Остановись! Что ты делаешь?.. — причитала Глаша со слезами на глазах. — Это же первый экземпляр.

— Ничего, ведь рукописи не горят! Ха–ха! И в воде не тонут!.. — с безумным смехом закричал Везенин и швырнул оставшиеся листы вместе с папкой в реку через парапет.

От моста неторопливой вальяжной походкой, присматриваясь, что здесь происходит, приближался румяный милиционер в ремнях, с серым брусочком рации на груди.

— В чем дело, гражданин? — хмуро спросил он. — Почему сорите на улице?

— Мы все уберем, — пообещала Глаша. — Сейчас же все уберем… Да уймись ты! — дернула она мужа за рукав. — Мы соберем. Не обращайте внимания. Он не пьяный, ни капельки не выпил… Это нервы. Мы немного поссорились, но уже все в порядке. Мы сейчас домой пойдем…

Милиционер молчал, недоверчиво присматриваясь к Везенину.

— Не обращайте внимания, сержант, я просто ненормальный, — ерничая, заговорил тот. — Я девиант. У меня была мания величия, мания грандиоза. Я возомнил, что умнее всех… Но это в прошлом, это прошло. Уверяю вас, я выздоровел. Не надо меня в психушку!.. — выставил он руки ладонями вперед. — Я полностью излечился сам. Я теперь нормальный, как все!.. Белой вороной не буду. Ни–ни! Только строем, только в ногу. Ать–два!.. Все понял. Больше не буду. Все!..

Он ухмыльнулся, показывая, что все в порядке, и даже вытянулся — руки по швам. Но вдруг глаза его закатились, по лицу прошла судорога и, как подкошенный, он рухнул на тротуар, эпилептически колотясь головой об асфальт, словно стремился пробить его лбом. Глаша упала на колени, обхватила его руками, оберегая от ударов, а он в беспамятстве рвался, тянулся к черному от грязи и уже краснеющему тротуару в неистовом стремлении взломать его лбом.

Несколько прохожих, остановившихся поодаль, подошли ближе, вопросительно переглядываясь. Даже на мосту некоторые остановились, пытаясь разглядеть сверху, что происходит. Милиционер, не ожидавший такого, на мгновение растерялся, но тут же доложил кому надо по рации и выскочил на дорогу, давая отмашку рукой.