Николай Верещагин - Corvus corone

— Да, — пылко ответствовал Вранцов. — Я ни в чем не нарушал Уголовного кодекса.

— Возможно, возможно, — пробормотал следователь, копаясь в своих бумагах. — Уголовный, возможно… Но ведь не одним уголовным жив человек…

— Я не знаю, что вы имеете в виду, — с дрожью в голосе сказал

Вранцов. — Мне непонятны эти ваши намеки… Но если даже… пусть в чем–то допустим, иногда… Даже в этом случае, что я, хуже других? Хуже всех?.. Да если хотите знать, каждый второй… Почему же именно меня, только меня привлекают? Где справедливость?..

— Ссылки на аналогичные преступные деяния других не могут служить оправданием, — сухо заметил следователь.

— Конечно, у вас на все найдется ответ, — сказал Вранцов с горечью. — Вам бы только дело состряпать, а душа человеческая для вас ничто. Как будто я этого хотел!.. Потерять человеческий облик, «извратиться» в ворону, как вы сказали. Спал и видел!.. Неужели трудно понять, что это не вина моя, а беда…

— Быть преступником — это и беда и вина вместе. Но мы занимаемся только виной.

— Как будто я не хотел, — с горечью продолжал Вранцов. — Как будто и мне не хочется, чтобы честно все, справедливо, чтоб открыто все бы делалось!.. Но вы попробуйте у нас. И шагу не ступишь с этими высокими принципами! Зависть, лицемерие, алчность. И к тому же круговая порука. Быстренько научат… Что, сами не знаете, что ли? Первый день на свете живете?.. Впрочем, вы еще молодой человек…

Мяч посреди разговора вдруг сорвался из–под кольца и запрыгал по полу с громким стуком. Вранцов вздрогнул, а следователь встал и ловким ударом левой отправил мяч в противоположный угол, где, не долетев до пола и не коснувшись стены, тот опять как–то странно завис.

— Относительно возраста замнем для ясности, — сказал он между тем. — Но продолжайте, продолжайте — я вас внимательно слушаю.

— Да что продолжать? — махнул крылом Вранцов. — Юнцом был, тоже собирался сеять разумное, доброе, вечное… А потом, когда столкнулся на практике со всяким паскудством… Знаете, как у нас дела делаются…

— Ну да, вас вынудили, втянули. Кто именно? При каких обстоятельствах?

— При каких? Да самых обыкновенных. Но они–то и сильны, неодолимы, знаете ли, эти самые обыкновенные обстоятельства… Попробуйте–ка в этих самых обстоятельствах принципиально выступить, повоевать за справедливость!

— А вы слышали когда–нибудь: «Отойди от зла — и тем самым уже сотворишь добро»?

— Отойди, а с кем останешься? — с вызовом спросил Вранцов.

— Ну, хотя бы с самим собой.

— С самим собой? — повторил Вранцов.

— А что, неплохая компания. Кажется, у Омара Хайяма есть такой простенький, почти детский стишок. Как там у него?.. — и слегка наморщив лоб, следователь продекламировал, припоминая:

Чтоб жизнь прожить, знать надобно немало,

Два важных правила запомни для начала:

Ты лучше голодай, чем что попало есть…

— …И лучше будь один, чем вместе с кем попало, — продолжил

Вранцов знакомые ему строки.

— То–то и оно, — сказал следователь. — Сами все знаете. Тем более, это отягощает вашу вину… Мы еще делаем некоторое снисхождение для неграмотных. А вы дипломированный специалист, интеллигентный человек, кандидат наук, если не ошибаюсь. Значит, все проходили: и этику, и эстетику…

— Вот именно, проходили, — уныло сказал Вранцов. — И прошли мимо…

— Плохо, — не откликнувшись на его шутку, серьезно заметил следователь. — Плохо быть троечником, гражданин Вранцов! Тройка — это, знаете ли, не отметка для такого солидного, проучившегося столько лет дяди… И нечего иронизировать — ваше положение очень серьезно. Вы, наверное, думаете, что, если вас не привели сюда под конвоем, не поместили в одиночную камеру, так это все так, фигли–мигли? Ошибаетесь, гражданин Вранцов: все это очень серьезно.

— Да я и не думал шутить, — испугался Вранцов. — Я вполне сознаю. Не все, конечно, понятно, но я чувствую ответственность…

— Нет, еще не чувствуете, — покачал головой молодой человек. — Еще не осознали. А зря!.. Плохи ваши дела, гражданин Вранцов. Мне искренне жаль вас!..

— Да что? Что вы хотите от меня?! — неожиданно для себя сорвавшись на истерику, закричал Вранцов. — Что вам нужно? Чего вы добиваетесь?..

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал следователь, — не надо истерик, вы же интеллигентный человек. Будем считать, что это не допрос, а философский коллоквиум. Так что излагайте свободно все, что хотите, а я послушаю вас.

— Вот именно, ухватившись за это, заговорил возбужденно Вранцов. — Тут нужно еще с самими основами разобраться. Какая там этика в наши дни! Ведь она на что–то должна опираться. А мы… А мы!.. — подергивая крыльями, выкрикивал он. — На что нам в наши дни опереться? На веру? Так ее ни у кого. На идею? Так где они, эти идеи?.. Ведь изолгано, все изгажено, все моральные ценности повреждены. Опора, опора нам хоть какая–то нужна. Но не на что, не на что опереться!.. Мы точно висим во мраке, непонятно где и на чем, и в любой момент можем куда–то сорваться…

Он говорил хрипло, но неудержимо, спеша выговориться на вновь обретенном человеческом языке, боясь, что скоро перебьют, и лихорадочно хватаясь за первые попавшиеся, не всегда точные фразы.

— Еще недавно, смешно сказать, кричали: ах, отчуждение! ах, некоммуникабельность! Да черт с ним — уж не до этого теперь!.. Ведь каждый привык уже и к тому, что ровным счетом ничего от него не зависит, никакие его добрые качества и порядочность никому не нужны. Вернее, нужны, чтобы использовать их себе на потребу. Ведь в народе честного человека считают за дурачка. Смеются над ним либо жалеют. А то и ненавидят — мешает всем жить!..

Он говорил с жаром, с пафосом, с каким–то особым трагическим подъемом, как никогда. Шпарил, что думает. Сам ужасался, но все прямо вот так и выбалтывал — и остановиться никак не мог. А следователь слушал, не перебивал.

— Ведь все трещит по швам, вся концепция человека! Считалось, что темный люд был темен не по своей вине. Обстоятельства таковым сделали. Но вот уже скоро век, как обстоятельства, казалось бы, иные, а человек все так же темен, неразвит и моральными совершенствами не блещет. И подлые наклонности не изжил. И больше думает о брюхе своем, чем о благе общем, и уважает силу, даже неправую, и презирает бедность, даже благородную! И пресмыкается, и трусит, и свободы не любит!..

Думаете, у нас уважают честных людей? Ценят порядочность, бескорыстие? Как бы не так!.. Да что далеко ходить, возьмите хотя бы Везенина, — ухватился он за близкий пример. — Я его давно знаю, еще со студенческих времен. С его способностями можно было сделать блестящую карьеру, если, конечно, с паскудством нашим смириться, если ему послужить. А он не захотел, не стал враньем заниматься. Истина ему дорога — вот и бедствует, до ручки дошел. И что же вы думаете, хоть кто–нибудь уважает его за это?.. Да все вокруг презирают и злобствуют! Соседи думают, что, если он в коммуналке живет и тыкву ест, так это от убожества. Считают его неудачником и лентяем. А вот Пукелов для всех — большой ученый и благородный человек. Ибо живет, как должно, как, по их мнению, пристало умному человеку — то есть имеет брюхо и ездит на «Волге», а не в метро.