Вячеслав Шишков - Хреновинка [Шутейные рассказы и повести]

Толстый свирепо крутился под дождем, ему противно было глядеть на тощего и слушать его раздражающую болтовню.

— А почему, ваше степенство, так выходит? — прищурил тощий глаз с бельмом. — По тому самому, что сверху надзор плохой. Вот они и разъезжают по баням на автомобилях да банщика берут. Его вымоешь начисто, веником отхвощешь как Сидорову козу, а он в порядке партейной дисциплины — гривенник. Вот вы совсем даже дело другое, вы к нежному обхождению с детства, конешно, приобыкли, и подоплека у вас самая купецкая. Пожалте! С легким паром вас, много лет здравствовать!

И там, в раздевальной:

— Ах, какое белье у вас антиресное… Заграница-с? А куда же вы крестик свой изволили положить, господин купец, разыскать не могу?

— Уйди ты с крестиком. Я сам оденусь.

Толстый, пыхтя, встряхнул пиджак, из кармана выпал партбилет.

Тощий разинул рот, завертел бельмастым глазом и, нагнувшись, поднял обомлевшей рукой партбилет:

— Извиняюсь. Пожалте, товарищ, вот, — он с сокрушением тряхнул головой. — Ну-ну! — дернул за кривой свой нос и на цыпочках — голову вниз — быстро-быстро в парное отделение.

Толстый голову вверх — гордо, осанисто вышел вон и сел в автомобиль. Шофер сказал:

— Извиняюсь… Но почему ж, товарищ, вас не побрили?

— Нет, меня отбрили очень хорошо… Ха-ха. Что? Дуйте скорей на заседание.

А почему это, спросить вас, не ставят памятников животным? Ставят царям, генералам и прочим выдающимся людям из штатских, а четвероногим зверям, будь они семи пядей во лбу — никогда. Священникам тоже не ставят ввиду сана. Ну, лошадям еще случается. И то ежели отольют чугунного коня, обязательно на него человека при параде взгромоздят. А вот, например, собаке или коту — сроду не поставят. Да и цензура никогда не дозволила бы. А, между прочим, коты бывают иногда идейные. И за идею страдают не хуже людей, только ничего не говорят, а помяукают где-нибудь под кроватью, да и все тут.

Вот не угодно ли такой рассказ, который произошел лично со мной. Сейчас расскажу вам, товарищи, про замечательного кота Ваську.

А сам я из цеха печатников, в типографии служу.

Особенность моего темперамента заключается в том, что сызмалетства пристрастился к сыроедению некоторых съестных продуктов. Например, с удовольствием кушаю в сыром виде печенку домашних животных, употребляемых в кулинарном искусстве. И не то, чтоб кровожадность во мне была, как у бенгальского тигра в Зоологическом, а просто так: отрежешь ножичком кусочек, посолишь и съешь. Отчего развился у меня подобный абсурд, не знаю. Возможно, что, исходя из книги Дарвина, мой прапрадед произошел не от обезьяньего вида, который мясо не жрет, а от льва или барса. Тем более и фамилия у меня Мокрицын.

И вот с подобной страстью к сыроедению я влюбился в девушку Нюру, будущую супругу мою. После продолжительного ухаживанья, во время которого я не переставал тайно лакомиться сырой печенкой, состоялся брак по всем правилам. Далее перехожу к описанию первого медового месяца.

Представьте себе воскресный день. Летнее солнышко начинает бросать свои лучи на наше супружеское ложе. Сладко спим и ничего не видим. Вдруг слышу легкое движение жены, которая желает высвободиться от моих сонных объятий.

— Ты, Вася, полежи, понежься, — сказала Нюра, — а я пойду на рынок, что-нибудь куплю и пирожок сделаю.

Я в ответ снисходительно улыбнулся и подумал: «До чего приятно женатым быть, тем более в воскресный день». Подумал так и в непосредственной истоме стал продолжать свой сон.

Потом приходит супруга Нюра, складывает покупки на стол и, всплеснув руками, восклицает:

— Ах я, дура, дура! Соды забыла купить. Без соды тесто не подымается. Пойду.

— Да ведь аптека-то далеко!

— Ничего. А ты понежься, — поцеловала меня в прямой пробор и щекотнула чуть-чуть ради медового месяца.

После ее ухода я потянул воздух обонянием и сразу сметил: ага, печенка куплена! А я этого фрукта в сыром виде не ел довольно значительный период: очень совестно супруги было.

Но вот невидимая сила подбросила меня с двуспального ложа на пол, подбегаю в одних нижних кальсонах к столу, развёртываю тюрючок — печенка! Глаза мои пронзительно впились в бурый, скользкого цвета здоровецкий кусок. Я принялся бороться сам с собой, желая утихомирить своего зверского прародителя, сидящего в моих внутренностях. Но, увы, — борьба была напрасна. Ясно видя, что я побежден, я проглотил обильную слюну и схватил нож. Съел кусочек и прислушался к совести. Совесть молчала. Я отпластал ломтик поувесистей и тоже сожрал. Совесть стала подавать свой голос. Я хотел было взвесить обстоятельства, но обильная слюна пошла в контру, и я, как паршивый алкоголик, дожрал печенку до последнего атома.

Боже, боже, что я наделал! Как закоренелый преступник, я бросился в супружеское ложе, проклиная себя и принося отчаянную клятву, что подобный пережиток повторяется последний раз.

Послышался скрип двери. Я натянул одеяло и притворно захрапел. Сердце мое усиленно билось, холодный пот покрыл весь позвоночный столб от затылка до бывшего хвоста.

— Ах ты, дьявол паршивый, ах ты, блудня окаянная! — раздался резкий крик супруги. — Сожрал! Печенку сожрал!.. Вот те пирог с начинкой. А ты, Вася, спишь и не слышишь…

— А? Что? — захлопал я глазами, стараясь ничего не понимать в событиях.

— Что, что… Кот печенку стрескал!

— Что ты. Неужели?! — воскликнул я и приподнялся, сделав озабоченное и в то же время озлобленное против кота выражение. — Черт какой… Таких котов в мешок да в воду.

А кот подошел, как ни в чем не бывало, и стал безвинно тереться о ноги хозяйки. Та сгребла его за шиворот и ну с остервенением тыкать котовой мордой в сахарную бумагу где была инкриминирующая печенка: — На, на, на!

Кот кинулся под супружескую кровать, оттуда в угол, оттуда опять под кровать и замяукал.

— Я те помяукаю! — заметая следы, крикнул я. — Стервец какой, ворина!.. К стенке тебя, скот безрогий!

Кричу свирепо, а у самого слезы в сердце: «Ах ты, бедная, бессловесная животная, — подумал я. — Ведь ты, Васька, за идею пострадал».

А жена говорит:

— И что это такое поделалось с котом?! Третий год живет у меня, отродясь не блуживал.

— Вполне понятно, — сказал я, — он животная хитрая. Ему только доверь. Паразит, черт…

А этак через месяц, когда жена к бабушке в гости уехала, напился я пьяненький.

Купил я две порции сырой печенки, и устроили мы вдвоем пир. Двое Васек: я да кот. Сидели мы с ним на полу у печки, жрали печенку, пили, плакали.

Я все рыльце расцеловал незабвенному коту с большой симпатией.

— Ах, Вася, — говорю, — Василь Василич! Прости ты меня, живоеда паршивого. Ты, ради Христа, не думай, Васька, о нас, о человеках, очень плохо-то: уж не всегда же мы бываем подлые; случается, что и мы по правде живем, случается, Васька, что и мы совесть помним. Ах, Васька, — говорю, — Василь Василич, кот, горько мне, Васька, сознавать, что я от окаянного обезьяна произошел. Скажи мне, Васька, премудрый кот, а кто ж твои-то праотцы? Не кот ты — ангел мелкобуржуазный!