Вячеслав Шишков - Хреновинка [Шутейные рассказы и повести]

— Да его убить мало! — загалдели старухи и бабы с мужиками. — Он нам житья не дает.

— Я прошу слова, — продрожал голосом растрепанный, невзрачный отец Гаврила; какая-то угревая старушка подавала ему крест. — Поганое козлище сие, по наущению духа зла, восстало против установленных церковью обрядов. — Отец Гаврила поперхнулся и добавил, глядя в землю: — А также и против политических митингов… Посему я требую немедленно же зарезать его.

— Я присоединяю к сему и свое законное требование: зарезать! — пробасил подбежавший толстощекий дьякон. — Я этих самых анафемов-козлов, как огня, боюсь. Еще гусей. Меня в младенчестве гусь ущипнул в оголенный зад.

— Нож сюда! — загудели мужики. — Вавилин! Где. Вавилин? Эй, ребята! У кого поострее нож?!

Козел меж тем смирнехонько стоял, жевал жвачку, внимательно вслушиваясь в свой смертный приговор.

— Вася! Андел, — вдруг прокричал дед Пахом и, загребая пьяными ногами пыль, упал возле козла. — Не дозволю! Режьте меня вместях с козлом… Убивайте… Бога нет!.. — и горько заплакал.

— Товарищи крестьяне! — убедительным голосом начал весь взмокший комсомолец Ковалев и с пафосом ударил себя в голую грудь, где против самого сердца синели на смуглой коже серп и молот. — Товарищи крестьяне! Вы требуете зарезать козла, будучи науськаны представителями религиозного культа. Но вы должны принять во внимание заслуги этого симпатичного животного перед… перед…

— Перед революцией, — подсказал черноглазый барабан и ухмыльнулся уголками губ.

— Нет, не перед революцией, — замялся комсомолец, — перед этим самым… как его… Ведь он своим сейчасным выступлением, товарищи, провел, в общем и целом, показательную антирелигиозную пропаганду. Может статься, вам, как пожилому елементу, это ни к чему, зато молодежь вышеозначенный козлиный поступок может квалифицировать по всем статьям. И мы, молодежь, этого организованного убийства товарища козла… то есть не товарища козла, а просто товарища, то есть — тьфу! — то есть козла, извиняюсь… не допустим!

— А как же ты, Гришуха, вчерашний-то день?..

— Мало ль что было вчерашний день! — крикнул на голос деда комсомолец Ковалев, быстро лизнул ладонь и так же быстро провел ею по вихрастым волосам. — Да, действительно, мы, молодежь, вчера требовали организованного животного расстрела, исходя из паники во время вырыванья козла с привязи. Обозревая события, мы видим, как уважаемые товарищи шефы были принуждены, в общем и целом, сидеть на березах и там вести летучий митинг по текущему моменту. Да что они, — прилетевшие грачи, что ли? И теперь мы ясно сознаем, как резко изменилась вся идеология товарища козла… Извиняюсь, просто козла… Достиженья налицо: ни один товарищ шеф не тронут, а между тем, поп и дьякон были ниспровергнуты на почву. Так что этого козла не только приговорить к высшей мере наказания, а я предлагаю повязать ему красный бант и зачислить его в герои борцов за раскрепощение религиозных предрассудков. — Ковалев стоял на ровном месте, как и все, но для пущей важности закончил так: — Сходя с высокой ораторской трибуны, я голосую за. Кто против?

Таким образом, приговоренный к смерти Васька совершенно неожиданно получил право на жизнь. Это событие могло бы больше всех утешить старого Пахома, но Пахом, разинув беззубый рот и высвистывая носом, безмятежно спал возле козла сном праведника, а благонравный Васька, не торопясь, смачно жевал его просаленный картуз.

В тот же вечер шефы ехали домой.

На следующий день, по требованию крестьян, на озорные Васькины рожищи была прикреплена доска. Комсомолец Ковалев, отнесясь к козлу с полным уважением, четко написал на доске: «Беспартийный». Теперь козел был обезврежен. Он гордо расхаживал по улице и никому, даже бабам, зла не причинял. Эту доску Васька показывал и быку Мишке. Бык к надписи отнесся недоверчиво, но драться с козлом не стал.

Прошло три дня.

Комсомолец Ковалев свою корреспонденцию в корне пересмотрел, озаглавив ее: «Даже и козлы прозрели!» Подсчитав строчки, он определил и размер гонорара за статью — рубля четыре-пять. Спасибо Ваське. Чувствуя нежную благодарность к герою своей статьи, Ковалев перевел козла из беспартийных рангом выше, он заготовил новую доску, с надписью: «Сочувствующий», и, взвинченный, шел к Вавилину, чтоб торжественно водрузить эту доску на козлиные рога и дать Ваське кусок сахару.

Но, увы! геройский подвиг Васьки закончился, по настоянию священника, трагедией.

Навстречу комсомольцу попался сам Вавилин. Он с женой нес на длинном шесте черную шкуру Васьки: надо получше промыть ее в пруду и высушить на солнышке, чтоб не пахла псиной.

Побежденная голова Васьки никла вниз, и желтые помутневшие глаза слепо глядели в землю, как бы озирая последний путь земной.

А темной ночью пьяненький Пахом выбил колом в избе кулака Вавилина две рамы: летнюю и зимнюю.

Половая проблема, конечно, решается двояко: в столице — так, в провинции даже совсем и против.

Ежели в провинции спросить малоинтеллигентного, скажем, трубочиста: «Что есть пол?» — он без запинки ответит: «Пол — это по которому пьяные ползают на четвереньках или ходят». Значит, по его понятиям, сверху потолок, а снизу пол. Вот какой ответ дурацкий.

Теперь извольте послушать, что в смысле пола могло произойти со мной. Прибыл я в Ленинград на две недели для легкого отдыха, проветриться от скуки. Хожу по улицам, осматриваю колыбель русской революции. Гляжу — на стене разрушенного дома «половой вопрос» висит, диспут. Отлично. Читаю афишу. Где? В фи-лар-мо-нии. Тьфу! Вот словцо придумали. Что же оно обозначает?

Только плюнул вспух, чувствую — обдает меня ароматным дыханием женская грудь. Гляжу — дамочка молодого возраста и вполне физической комплекции. Она чуть улыбнулась, и я чуть улыбнулся. Я, будучи первой руки парикмахером, одет очень прилично, во всем партикулярном, в груди живой жасмин за пятачок торчит, и кипучая молодость трепыхает во всем моем естестве. А дамочка была блондинка с черными глазами, притом же, она держала в левой ручке прогрессивного цвета красный зонт.

Поиграли мы глазами, поиграли, я смутился и пошел прочь очень быстрыми шагами. Причем, дважды оглянувшись, я резко споткнулся на безногого нищего, который полз по тротуару, с протянутым картузом. Брякнувшись с маху на асфальт, я едва не угодил под штраф, пересекая улицу не поперек, а вкось.

Вследствие падения я зашпилил английской булавкой разорванные об асфальт брюки и вечером поехал в филармонию на диспут.

Из половых докладов по интересующему меня вопросу я почти ничего не понял, уж очень далеко сидел и все больше перешептывался о соседкой, которая, к величайшему моему удивлению, оказалась той самой дамой с красным зонтиком. Покорно вас благодарю.