Вячеслав Шишков - Хреновинка [Шутейные рассказы и повести]

А генералы:

«У нас марсельеза».

А я:

«Добра-то. Мы ее, матушку, в девятьсот пятом годе воспевали, как помещиков жгли. Скажи пожалуйста, какие отсталые народы!»

А генералы:

«Долой мужика! Долой!»

«Врешь! — кричу им встречь. — Погоди мужика хулить. Мы всех вас за собой на веревке уведем. Русь еще лаптем думает, погоди, до башки черед дойдет, покажем!»

Тут Франция затряслась вся, побелела, ножкой топнула:

«Молчать!»

«Ага! Молчать… — горько стало мне, сглотнул я слезы, молвил: — А помнишь, Франция, как мы твой Париж-город в разнесчастную ерманскую войну спасли? Кровью русской все поле под Аршавой полили: на, живи, Париж! Забыла?»

Утер я, братцы, слезы мужицким кулаком, поднялся живой рукой со стульчика.

«Эй, Франция! Тяни за мной тирнационал… Паразиты иностранные, подхватывай!» Шапчонкой покрутил, да как гряну:

Боже правый, что тут и вышло! Как заблажат все:

«Бей! Стреляй его! Долой! Трави газом!»

А я:

«Врешь, паразиты! Не боюсь газов: на мне душевредная маска есть».

А какой-то несознательный капиталист кэ-эк по загривку двинет мне, я носом в землю тюк…

«Казнить! Казнить!»

И повели меня на казнь, как быка на бойню. Чую — французской гильотиной пахнет, кровищей пребольшой. Ну, думаю, твори бог свою волю… Эх, Касьян, Касьян, неужто отходили твои мужичьи ноженьки, неужто тугая смерть пришла? Нет, не может быть, чтоб русский мужик дарма пропал… Плачу слезно, шапчонкой утираюсь, а сам вроде акафиста:

А мне паразиты:

«Суй башку! Суй башку!»

У гильотиночкн остер булатный нож вниз-вверх ходит ходуном. Тут я и взвыл на всю планиду:

«Отцы родные! Дозвольте напоследочках православному мужику богу помолиться».

В это самое времечко, братцы, со всех краев, быдто сине море загудело: «Врешь, погоди молиться-то!..».

Касьян вдруг оборвал рассказ, вскочил, заткнул уши, защурил накрепко глаза И вся изба вскочила, и вся изба завыла, загавкала на Касьяна, как буря, как каменный грохот с гор:

— Врешь! Погоди молиться-то!

Касьян ахнул и в страхе взглянул перед собой, как сумасшедший. Ах, черт! Замест собственной избы опять корчма, прокисшая, словно простокваша. Под потолком лампочка чадит, на столе шинкарка пляшет, каблучками бьет, ведьмячьи глаза пламем полыхают… Народу, народу — страсть: паны да евреи, есть и русские. Все в ладоши бьют. И все в один голос на Касьяна:

— Врешь, погоди молиться-то!

Черный кот взад-вперед ходит, зелеными глазами Касьяну в самый рот глядит. И все кругом зазеленело.

Похолодел Касьян, не вздышит. И где-то песик взлаял.

— Представьте! Даже в своей избе спокою не дают, — пробормотал мужик. — Эй, Акулина!

А песик уткнул холодный свой носок Касьяну в ухо, шепчет человечьим голосом:

— Где у тебя иверская свечка? Зажигай. Вся чертовщина сгинет.

Приободрился Касьян, чмокнул верного песика в носок и говорит:

— Свечку я обронил, как мертвую петлю делал. А вот я чем… Боньба у меня за пазухой сидит.

Выхватил бомбу, взмахнул под небеса:

— А ну, нечистая сила! Ожгу! — да бряк в пол. Как завоют, как заойкают: визг, стон, рев. И мигом — тьма.

— Вот какое поврежденье вышло, — прошептал, трясясь, Касьян. — Все вдрызг расшиб, всю собственную избу. Не знай, и сам-то жив ли.

И сквозь тьму подыхающий песий голосок:

— Ты-то жив, а меня убил, дурак…

Закачался Касьян от жалости: «Песик, песик!» А буря так и кроет, так и взваривает: темный лес котлом кипит, буря сухостой корежит, хвои рвет, в вытаращенные Касьяновы глаза шишками швыряет.

— Благодарим, — сказал Касьян, — совсем даже в лесу.

Повернулся, пошел и — прямо носом в дерево. Повернулся, пошел и — снова носом.

— Ну, и тьма. Не знай, куда и путь держать.

Сел на пень, передохнул.

— Вот так приключенье. Ах ты, бес, сделай милость! Гляди, окончилось-то чем. Даже неожиданно. Гляди, в каком лесу.

Посмотрел Касьян во тьму, грустно стало. Ощупал руки: мозоль на мозоли, притронулся к сердцу — жарко бьется сердце, кровь ключом. Пожалел тут Касьян свою мужичью жизнь, заплакал. И, как заплакал, — стихла буря. И, как стихла, — покарабкался Касьян на вершину дерева стоячего. Кой-как влез, запрокинул к небу очи. А в небе звезды табунились, и небо — синь.

И с самой верхушки прогремел Касьян во все концы:

— Эй, братцы! Рачители!! Мужик с панталыку сшибся, в лес зашел… Выручай, мир честной. Меня чертовщина душит… Свету, братцы, огонька! Даешь огонь?!

…И не понять: друзья они или враги.

Во всяком случае они заварили такую чертовщину, что, как Русь стоит, вряд ли подобное случалось. И было бы преступно пройти мимо этой истории со спокойным сердцем, не передав хотя бы краткого содержания ее в назидание потомства.

Необычное дело это, в меру смешное, но серьезное, не далее, как в позапрошлом годе восходило к разбирательству до Высшего земельного суда в Москве, того суда, что за Китайской стеной, меж Ильинскими и Варварскими воротами.

Тянулось это дело много времени, о том, как завершилось дело, будет сказано в конце повествования, а началось оно неутешным бабьим воплем вперемежку с зубовным скрежетом, руганью и дракой.

Впрочем, началось оно несколько иначе. Началось дело так:

Вы, любопытствующий зритель мой, никогда не бывали в коренном русском селе Длинные Поленья? Пойдемте.

Длинные Поленья село как село: церковь на горе, кой-какая школа, каталага, изба-читальня с красным уголком и двести пятьдесят хозяйских душ. Был колдун Игнат Рваная Ноздря, но неблагополучно помер: убили. Укокошили его не зря, не в обыкновенной драке, а на идейном основании. В сущности, в смерти своей повинен сам Игнат. Он не раз всем принародно объявлял:

— Меня ни пуля, ни топор не возьмет. Я завороженный. Черти меня караулят, слуги мои.

Вот как-то пьяненькие парни к поспорили: одни за, другие против. Побились на две четверти самогону. И для проверки убеждений здоровецкий парень Степка застегнул колдуна оглоблей прямо в лоб. Колдун замертво рухнул наземь. Умирая говорил:

— Оглоблей можно… Нет, ты попробуй топором.

Однако это мелочь, это к делу не относится.

Итак, вы вошли в село. Если ваше зрение чуть ниже среднего, вы будете удивлены. Удивитесь потому, что перед вашими глазами, эдак саженях в двухстах от вас всплывет небывалых размеров вывеска, на ней по белому фону черными саженными буквами:

ДИКОЛЬЧЕ

— Как! — воскликнете вы, поправляя шляпу и протирая обманувшие вас глаза: — В каких-то обыкновеннейших Длинных Поленьях и вдруг итальянец: Дикольче…