Лев Черепанов - Горбатые мили

Привычный к успехам Зубакин как бы позвал Диму в союзники, сказал взахлеб:

— Твой предшественник с грязью смешивал всех, кто изловчался урвать для себя как можно больше.

«Все меняется!..» Дима тоже насторожился, как Ершилов. Надо бы свертывать гайки с болтов силового блока локатора, а он опустил руки. Зубакин же пошел напролом:

— Слишком рано положились на нравственность? Или, может, я чего-то не усвоил? О чем у вас толковище-то с народом? За философию будто взялись? Слыхал! Что ж, не возражаю. «От нее ни вреда, ни пользы, потому разрешаю». Так, кажется, написал русский царь на высочайшем прошении Академии наук?

Озираясь, Зельцеров притянул к себе Ершилова за пуговицу:

— Прохлаждается здесь помпа [18] Помполит (вульг.) . . Скоро полезет к тебе дознаваться: «Так что с траловой лебедкой?» Можно в одном только ошибиться: когда? Не при капитане. Ты у меня будь! Не вздумай распространяться. Против тебя может обернуться: «Была ли проведена профилактика, осмотр… Не с опозданием ли?» Знаешь что? Насчет меня вообще!.. Я ничего не видел!..

«С траловой лебедкой успеется. Я потом, — решил Назар. — Не задевал бы лучше философию Зубакин!» Прикинулся — спросил, как простачок:

— А какой она была?

Как учил ее Зубакин? С пятое на десятое. Потому-то словно наткнулся на подводный камень. Смерил Назара взглядом: «К чему ты подвел?» Быстро перебрался в штурманскую, сразу же оперся в ней на кромку щита с приборами.

— Философия!.. — Вроде собрался с мыслями, сказал жестко: — Не все ли равно?

Голос Назара от сдержанного смеха сделался неприятно отрывистым.

— М-да! — не согласился. — Та, метафизическая, только объясняла, что происходит в мире и почему. А мы ж с какой связаны? С материалистической.

— А сегодняшний день?.. — снова напал на Назара Зубакин. — Как, затрагиваете его? Или вам боязно? Директивку бы? Разъяснение?

Умеющий владеть собой, с беспощадной усмешкой Зельцеров смотрел на всех, как на мелюзгу. И ринулся за капитаном — против Назара:

— Что основное в реформе? Выложи первосортное количество без особенно больших затрат. Значит, изворачивайся, гони мысли по извилинам.

Плюхин едва выносил его. Повернулся к львам: «Я не стану ввязываться. Мои силы нужны на будущее. Ух как развернусь в подходящих условиях! Еще узнают меня».

— Нынче все на виду! — сказал Зубакин в запальчивости. — Ну-ка, кто на что способен? Все за дело! Вы, толковые, не робейте. В вас нуждается любая отрасль. А предприимчивые — что? Тем более! Давайте беритесь! Раньше само слово предприниматель пугало. Хотя предприятие вполне устраивало. По-новому должны распределяться места. Не кому какие нужны, а в зависимости от того, кто ты такой. Преданность общим принципам нужна, разумеется. Только — ка-ка-йя? Вертится у меня на языке, поймать бы!.. П о д т в е р ж д а е м а я! В действии!

Назар отдавал себе отчет в том, что, если придется в этот раз сразиться с Зубакиным, понадобится применить его же оружие. Факт бить фактом, рассуждать недлинно и обязательно с выводами, помня про единственную цель — бить, нахлобучивать. «Развязаться бы побыстрей с траловой лебедкой!.. Созову тогда партбюро, объясню, что экспериментальный рейс, кто его отменил? Не все равно где гнать план!»

А Зубакин не убавлял хода, никуда не сворачивал, все так же ломил вперед, как «Тафуин» среди океанской взбаламученноети:

— Пришлось мне, столкнулся в УАМРе… По-моему, это слишком. Я получил возможность испытать себя в работе. Проявить то, что надо.

Назар любовался Зубакиным, его страстностью и той напористостью, которая чуть-чуть не фанатична — не переходит за последнюю приграничную метку — и рациональна, приводит, пусть не сразу, к большим результатам, к фанатичным!

Реформа! Ершилов уже всего наслушался про нее, достаточно. Вроде придерживался точно такого же взгляда, как Зубакин. Это не ускользнуло ни от Димы (перестал ощупывать изоляцию катушки), ни от Зельцерова (зашел так, чтобы видеть всего Назара). Зубакин же принялся натягивать белые нитяные перчатки, осматривать их, будто собирался «врезать» Назару между глаз. Сказал, распалясь:

— Если действительно все передано в с о б с т в е н н о с т ь!.. То ведь в коллективную. Частников больше нет!

— Что же в УАМРе-то?.. Отмежевались от вашего суждения? Почему сейчас вы: реформа, реформа!.. — включился в этот разговор Назар.

— Взять мой уровень… — сказал Зубакин и увидел, что касатки рассредоточились. Ближние львы гонялись за рыбой, один за другим выныривали, вбирали, втягивали в себя побольше воздуха. Те же, напуганные, уплыли далеко, почти исчезли из виду. — Конкретно! Траулер — хозяйственная единица. Только где самостоятельность? Как повсюду: руководство коллективное, ответственность персональная. Выходит, дозволяй всем хвататься за руль, а как что, тебя только одного таким макаром!..

Назар задумался о том, как могла провернуться траловая лебедка? Не осилила нагрузку? К тому же почему никто не записал в вахтенный журнал, что так, мол, и так? Упущение, что ли? Рядовое?

— Тут что важно… — сказал, уже захваченный желанием направить Зубакина, внести ясность.

— Советуйся!.. — подсказал Ершилов, воодушевляясь. Не хотел впасть в крайность, потому попросил поправить его.

Тотчас же кольцо из касаток сузилось, львы заметались: куда плыть? Назар онемел.

— А бывает, нечего выслушивать того, другого, — воспользовался паузой Зельцеров. — Все тебе ясно! Нет, лезут, видите ли. Тоже как будто микитят. Как нынче. Одни за Олюторку — надо успевать брать сельдь. Другим бы только преодолевать трудности.

Старпом Плюхин взглянул на Назара. Только взглянул — ничего больше себе не позволил. Не кивнул, не повел ни одной бровью. А переменился-то как! Словно допустил неосторожность.

Львы часто-часто заколотили передними ластами о воду, как птицы перешибленными крыльями. Ни к чему им стал океан, повернули к берегу.

— Вы что, против борьбы мнений? — заело Назара.

На Бавина вмиг набежала тень. «Не лучше ли убраться отсюда подобру-поздорову? Как говорится, в сторону моря».

Зубакин разглядел, что интеллигентские комплексы Назара как рукой сняло, словно вовремя захваченные недуги. Исчезло его безбрежное деликатничанье, стремление скрыть, насколько во что-то проник, прекратилась слежка за собой, как бы в чем не оплошать. Сам захотел явить себя:

— А если я не струшу остаться в меньшинстве? Совсем один?

Затаясь, Игнатич вглядывался во всех, примечал:

— Получается, брешет пословица: «Ум хорошо, а два лучше»?

Только что заметив его, капитан ссутулился.

— Так это же что? Мой ум и еще чей-то, в точности такой же, как у меня. Тогда — пойдет. Я никогда не против перенять что-то дельное.