Лев Черепанов - Горбатые мили

Через год одумалась жена Кузьмы Никодимыча, собрала что требовалось для розысков.

— Кузя!.. — уже по-другому, испугалась за себя.

— Приехала?

Он вначале посчитал, что у нее от раскаяния брызнут слезы. Пригласил в сквер.

— Что с тобой? — кинулась она ему на шею.

Пусть поступает как любо! Простил Кузьма Никодимыч ее жестокость. Поднял с беседки кем-то оброненное «Расписание поездов». Погладил свою шею. «Картоха уже цвет набирает…» — проговорил будто для кого-то, заметив, что все, готов, скоро скажет: «Помочь тебе? Пожалуйста. Буду переводить. А никаких видов на меня больше не имей».

Когда случилось ей приехать на поезде навестить его еще, то обдуманно укорила за то, что Венка в отличие от своих сверстников «ни в чем не знал удержу». «Ходишь неплохо. Слух у тебя есть. Вполне как будто. Говоришь. А что по части сознания? Его вроде не шибко-то… Или совсем нет. Если не так, мстишь, то имей в виду: не мне одной, Венке — тоже. Совсем ни за что…»

В сини раннего вечера, из бушующего океана, с небольшого расстояния семафорила подводная лодка. Или звала к себе, или о чем-то извещала перед погружением на перископную глубину. Магниевые точки-тире видел и Венка на верхнем мостике, и Кузьма Никодимыч из каюты Назара.

— Что у вас тут такое? — сполз под стол предоставленный себе Холодилин. — Давно от себя отпинываю… — Отодвинул ковер в сторону: — Кальмар! Что, он у вас на салат?..

Еще не настала ночь. Камчатской родниковой воды «Тафуин» набрал по потребности, во все емкости. С первого оборота двигателя поразил над собой тишь. Весь поупружел. Повернул нос в океан, потому что только в нем в полной мере ощутил бы себя. Костистый в лопатках Зубакин упер бок в стойку рулевого. Словно никуда не стремился, ни к каким достижениям, решительно ни в чем.

В штурманской Плюхин придавил карту ничем не примечательным грузиком. Обыкновенным ограненным мраморным камнем.

Он сдал вахту. А поскольку начался отход, не смел никуда уйти, потому что мог понадобиться.

Командовал Лето, как обычно желая всем понравиться.

У кормы, из-под днища траулера, без разбега, сразу стремительно рванула ударенная винтом вода, образовались улова, они, шепелявя, понеслись к берегу и разбились о борт разавтографленного «Кондратия Рылеева».

В призрачном, зыбком полумраке ходовой рубки на виду оставался только один подсвеченный компас — белый горизонтальный круг. Назар думал о бывшей жене Кузьмы Никодимыча — матери Венки. Взглянул на черточки градуировки неподвижной компасной картушки. С этого началось его заблуждение насчет перемещения в пространстве. Вроде не «Тафуин» ложился на заданный Зубакиным курс. Он никуда не двигался — такое складывалось впечатление. Стоял и ждал, когда наша Земля, вернее сказать — Океания, повернется с северо-запада на юго-восток насколько полагалось, ни на десятую градуса меньше.

«Ничьи советы не приняла бы мать Венки тогда в Евпатории. Потому что… — Назар поостерегся обобщать. — Ум и чувства.. В каких соотношениях? Равны ли?»

Перед устойчивым, ни с какого борта не залитым «Тафуином» укрытый мглистым пологом океан остервенело кидался, на кого-то замахивался, падал и храпел. «Тафуин» остановился как бы в нерешительности. А у самого за кормой всплыл кипящий опупок, подтолкнул его: «На, получай то, чего ты хотел! Нечего!»

Где-то далеко, как на другой планете, из взорванных вод всходила перемешанная с золотом Аляска, а более вероятно, чем-то не сплошь забросанная луна. Причем будто специально для «Тафуина». А позади него, в беспросветно-черном, скакало светящееся окно горничной комнаты Холодилина.

«Тафуину» не хватило дизельной силы, к нему на нос влетело с треть океана. Сразу же огонек исчез. Его или закрыли высокие, чуть не под тучи ушедшие валы, или приняли в свой сонм далекие звезды.

На юте (на нем никогда не выключался дежурный свет), в тени от траловых досок, в столь позднее время кто-то вздумал испытать скрипку. Опять прикоснулся к струнам смычком. Тотчас звезды дружно, в том же порядке, в каком висели, посыпались за горизонт, сразу же — обратно и остановились, как застопоренные. Еще долго владело Назаром желание смотреть, куда они, словно в танце, переместятся.

На самом-то деле рядом с ним никого из людей не было, музыкального инструмента — тоже. Музыку делал деревянный, не очень удачно принайтованный, или закрепленный, трап.

Назар снова задрал голову. Звезды надежно держали небесную черноту. Как гвозди с затопленной «Паллады», полученные им в подарок перед отъездом из Амурска от совгаванских друзей Сашки Кытманова.

«Такая у меня ясность в голове, — подивился Назар. — Уже ступив на сходни, Холодилин обернулся, и я, его провожатый, остановился — ждал, что он скажет после фразы: «Не чинить никаких препятствий разводам».

Не такой пьяный Холодилин уносил с собой на берег обиду на Кузьму Никодимыча. В судьбе своего бомбардира он выделил не скитания по госпиталям, а постоянные, неотступные беспокойства, каким станет Венка, по сути-то второй эшелон фронтовой авиации.

Отлетал свое военлет. А в душе остался тем же, прежним. Не забыл директиву фашиста Розенберга, весь план «Ост», Мог процитировать кое-что. О кознях против нравственности русских. То, о чем он говорил Назару, касаясь Кузьмы Никодимыча и Венки, растеклось вширь…

Когда у людей нет настоящей любви, от сердца к сердцу, — для них в этом мире все пронзительно просто. Ни веры во что-то, никаких надежд — ничего святого. Лучшие лозунги остаются сами по себе, повисают в воздухе. Совершенно ни к чему уже сражаться насмерть или работать с подъемом. Превыше всего подъемные, только они. То есть деньги — не что иное, как дурная реальность.

Назар учел точку зрения Холодилина. Подумал о Зубакине, ничего не значащем вне экипажа. Так оказались соединенными Кузьма Никодимыч, Венка и Нонна, обвиняющая во всех грехах одного Зубакина, вроде сама перед рейсом была без головы.

«Берег, все незыблемое — позади. Куда же плывем? Можно гнать производительность. Но она, что ли, сделает нас лучше? Кстати, как еще можно достичь верх в собственном духовном движении, не помогая кому-то?

Без нее, без любви? Бескорыстно?

Мускулы себе набить — разве такая уж трудная задача? А как поднять собственную душевность? В одиночку — никак».

Безумно довольными остались Никанов, Варламов Спиридон и Бичнев от настриженного фильма, нахохотались до колотья в боках. Сразу его прокрутили для них с конца. Те же актеры все делали наоборот и скрипели, как изрядно подпорченные сухие пиллерсы.

Обычный фильм, без купюр и подклеенных кусков, трое неразлучных не смотрели. Сползли вниз, забрались под одеяла. Чтобы улежать, подтянули подушки повыше, под затылки и вцепились в бортики «гробиков». А это мало что дало. Расклинили собою переборки. Уперлись в них головой и ногами. Как более длинный, Никанов «зафиксировал» себя лучше всех. Краб в своих хоромах столь же прочно никогда не устраивается.