Юрий Бондарев - Юность командиров

— Братцы, это ж избиение! — закричал Гребнин. — Куда смотрит судья?..

А Дроздов упал спиной на канаты, прикрыв грудь перчатками, потом опустился на одно колено, обмяк, лег на бок, щекой к полу; Борис стоял перед ним, тяжело дыша.

— Раз, два, три, четыре… — отсчитывал рыжий судья, отмахивая рукой, глядя на Дроздова остри и ждуще, — пять…

— Дроздо-ов! Толя-а! — заревел кто-то диким голосом. — Встать! Встать!

— Семь… — отсчитал судья.

— Дроздо-ов! О-ох!.. — прокатилось по залу, и раздались громкие хлопки.

Было удивительно, что на восьмом счете Дроздов медленно поднялся, левой перчаткой откинул волосы с виска и сделал два шага вперед, взглянув на Бориса упрямо и серьезно. Тот, со всхлипом переводя дыхание, ждал, покачиваясь от нетерпения. Он никак не мог отдышаться. Он старался улыбнуться, выказывая каучуковую накладку на зубах.

Всем телом собираясь к атаке, гибко нырнув, нанося почти незаметные удары, Дроздов заставил его отступить на несколько шагов назад и сейчас же снова нанес удар левой рукой. Это была великолепная серия. Зал охнул от неожиданности. Борис, изумленно вскинув брови, прикрылся, не сводя испытующего взгляда с лица Дроздова, осторожно отходил в угол, с ожесточением защищаясь, — он, очевидно, не ожидал этой атаки. Обливаясь потом, он жадно заглатывал воздух.

В зале тишина.

После одного удара Борис упал спиной на канаты, но тут же пружинисто вскочил на ноги и стоял оглушенный, ожидая следующего удара. Дроздов сделал движение к противнику. Борис закрылся перчаткой. Внезапно лицо его приняло какое-то новое выражение, взгляд остановился, как припаянный, на белой, незагорелой полоске ниже груди Дроздова, и губы сжались.

В зале закричали, засвистели, возник шум. Гребнин ничего не понял — впереди подпрыгнули сразу несколько человек и головами загородили Дроздова и Бориса. Когда же Гребнин протиснулся к самой площадке, то увидел: оба они сидели на стульях в разных концах ринга, и Борис, откинувшись, потирая перчаткой потную, вздымавшуюся грудь, прерывисто вбирал ртом воздух. Вокруг неистово кричали: «Брянцев! Дроздо-ов!» С бледным лицом, слушая эти крики, Борис рывком встал, пошатываясь, подошел к Дроздову, обнял его и, как бы обращаясь к залу, сбившимся голосом выговорил:

— Спасибо, Толя, за прекрасную атаку!..

Алексей улыбнулся. Ему было ясно: Дроздов обладал хорошей техникой, без всякого сомнения, тем не менее казалось странным слышать это открытое признание Бориса: его великодушие непонятно было.

Тут Гребнин, наконец пробравшись к Дроздову, пожал его влажный локоть и сказал, что его вызывают в штаб училища. Дроздов спросил:

— По какому поводу?

Гребнин ответил, что не имеет понятия.

— Ты, Борис, все-таки защищаешься однообразно. У тебя хороший удар справа, но ты не используешь все комбинации, не экономишь силы. Левая сторона у тебя открыта.

Дроздов говорил это, стоя под душем, растирая ладонями мускулистое тело; он ощущал, как струи плещут по спине, по плечам, омывая бодрой силой здоровья, как ветерок веет в открытое окно душевой и солнце блестит на кафельных полах, на мокрых решетках раздевалки.

Борис мылся в соседнем отделении; еще возбужденный боем, фыркал, звучно шлепал себя по мокрому телу.

— Понял мои слабые стороны?

— В том-то и дело, что сказать тебе это нужно. Не со мной одним драться будешь. А впрочем, можешь и не слушать.

— Ладно, учтем, — небрежно ответил Борис. — Благодарю. — И, помолчав, спросил: — Ты идешь сегодня в увольнение?

— Не знаю.

— А я иду. Ты веришь… Кажется, я влюбился. У тебя не бывало? Из-за этого чуть на экзамен не опоздал. Звонил, звонил по телефону — не дозвонился.

— Как ее звать?

— Майя.

— Хорошее имя… Майя… — повторил Дроздов. — Какое-то весеннее.

Когда Дроздов вышел из корпуса училища — немного расслабленный, затянутый ремнем, в фуражке, сидевшей строго на два пальца от бровей, — он почувствовал себя так, будто только сейчас, после душа и бокса, испытал всю прелесть июньского субботнего дня. Возле училищного забора густая зеленела трава, облитая жарким полднем, и жарко было в орудийном парке. Везде было лето — и в голубом небе, и в этой зеленой траве возле заборов, где сухо трещали кузнечики, и в улыбках курсантов, и в часовом, стоявшем со скаткой в пятнистой тени. Везде пахло горьковатыми тополиными сережками; они, как гусеницы, валялись на плацу, вокруг разомлевшего от зноя часового, на крышах проходной будки и гаражей. Они цеплялись за фуражку Дроздова, за его погоны.

Дежурный по контрольно-пропускному пункту спросил увольнительную, но Дроздов объяснил, что идет в штаб, и вышел через проходную на улицу. Соседний дворник в мокром переднике с бляхой, известный всему училищу дядя Матвей, поливал из шланга тротуар. В дебрях его дореволюционной бороды торчала поразительная по размерам самокрутка. Упругая струя звонко хлестала, била в асфальт, в стволы деревьев; вокруг бегали босые мальчишки в намокших майках, стараясь наступить на шланг.

— Брысь отседова! — отечески покрикивал дядя Матвей. — Долго вы, пострелята, будете хулиганить на водопроводе? Чему вас в школе учат, шарлатаны?

Увидев Дроздова, он широко ухмыльнулся, борода разъехалась в разные стороны, и он, зажав шланг под мышкой, приставил руку к кепке.

— Командиру — здравия желаю!

— Здравствуйте, — приветливо сказал Дроздов и козырнул в ответ.

На углу виднелся белый двухэтажный дом — штаб училища, возле которого в тени продавали газированную воду и стояла очередь, совсем как в Москве в знойный день.

Только что подвезли на машине лед; он лежал прямо на тротуаре голубыми кусками. Дроздов с удовольствием выпил холодной газировки. Ему не хотелось пить, просто решил вспомнить Москву, постоять в очереди, как давно, до войны, посмотреть, как наполняется стакан пузырящейся, шипящей водой, взять мокрый гривенник — сдачу. Когда он пил, на него глядели из очереди, и это немного стесняло его.

Дроздов легко взбежал по мягкому коврику, разостланному на широких ступенях прохладной лестницы, поднялся на второй этаж, в штаб.

В маленькой дежурке двое дневальных сидели у телефонов. Один принимал телефонограмму и записывал в журнале. Другой — стриженый, полноватый, весь белесый, с минуту таинственно разглядывал Дроздова, морщил ужасно конопатый нос, смежив ужасно белые ресницы, — выражение было загадочным.

— Значит, Дроздов? — спросил этот дневальный хитрым, всезнающим голосом. — Моя фамилия — Снегирев. Два сапога — пара.

— Меня, кажется, вызывали.

— Хм. Та-ак, — протянул Снегирев значительно. — Так и запишем. Ты откуда сам? Где у тебя, скажем, семья?

— Что за допрос?

— Закурить, скажем, есть? — не отвечая прямо, тактически увильнул конопатый Снегирев и еще сильнее смежил ресницы. — Скажем, на папиросу?