Юрий Васильев - «Карьера» Русанова. Суть дела

— Дорогой Виктор Николаевич, — сказал Гусев, надеясь, что короткое знакомство Ремизова с его дочкой дает ему право на некоторую вольность, — я очень прошу… Крайняя производственная необходимость… Дней за десять вы уложитесь?

Ремизов посмотрел на Гусева с участием. Даже, показалось ему, с жалостью.

— Некоторые называют нас шабашниками, рвачами, охотниками за длинным рублем. На самом же деле мы просто хорошо организованный, дисциплинированный коллектив. Поэтому вы получите объект через четыре дня. Вас это устраивает?

— Меня это очень устраивает, — сказал Гусев и подумал, что сейчас, хотя бы вежливости ради, следует поинтересоваться целью их экспедиции, но он не знал, как это сделать, да и некогда было. — Меня это вполне устраивает, — снова повторил он. — С вами можно иметь дело.

— С нами стараются иметь дело в случае крайней необходимости, — сказал Ремизов. — Кстати, передайте Оле мою искреннюю благодарность. Каким-то чудом ей удалось раздобыть экземпляр журнала «Русский следопыт», где упоминаются очень важные для меня сведения… И пожалуйста, достаньте мне ацетона. Жесть, как я понимаю, уже была в употреблении, надо смыть краску. Иначе она окислится, появится запах, и вас опять прикроют.

Гусев зашел в малярку, где хозяйничала сызмальства обиженная на весь мир тетя Нюра, и бесстрашно попросил у нее канистру ацетона. Попроси кто другой, она бы и глазом не повела, но Гусев в прошлом году переделал ей старинную зингеровскую машинку на электрический ход, и с тех пор она ему даже улыбалась. «Доброе дело не ржавеет», — сказал он себе, когда мужики шустро подхватили канистру, и заторопился в отдел, но у самой проходной столкнулся с Балакиревым.

— Только и отдохнешь, когда тебя взрежут, — сказал он, пожимая Гусеву руку. — Да и то не отдыхается. Мне еще десять дней, велено соблюдать режим.

— А чего ж не соблюдаете? — не очень приветливо спросил Гусев.

— Соблюдаю. Мне предписали гулять, а где — не уточнили… О делах ваших наслышан. Одобряю! Вы, оказывается, еще и хозяйственник. Где вы раздобыли жесть? Это снабженческий подвиг.

— Занял. Под ваши фонды и под свое честное слово.

— Солидное обеспечение! — улыбнулся Балакирев. Настроения у него было хорошее. — Справитесь со своей… э… таратайкой, — он произнес это слово нарочито шутливо, как бы подчеркивая, что он, конечно, понимает: дело важное, гуманное, но, между нами говоря, не столь уж грандиозное, — справитесь со своей коляской, тогда можно будет серьезно подумать о цанговом патроне.

— А зачем о нем думать? Он существует, теперь ни я, ни вы ему не хозяева.

— Я понимаю, понимаю… Вы читали выступление секретаря обкома? Он снова повторил, что внедрение — самое узкое место нашего производства.

— Я всегда удивляюсь, зачем повторять общеизвестные истины, — оказал Гусев, но тут же решил, что сейчас ему лучше помалкивать, не задираться. — Читал, конечно. Интересное соображение, — и чтобы уж совсем перевести разговор на нейтральную почву, добавил. — Как самочувствие? Операция хоть и пустяковая, все-таки операция.

— Чепуха, — отмахнулся Балакирев. — Мне когда нарыв вскрывали, хуже было… Сестра у вас, Владимир Васильевич, изумительный человек, истинная, знаете ли, сестра милосердия. Так ей и передайте!

«Вот я уже и сестрой прикрыт, — сказал себе Гусев. — Укрепляю тылы. Хорошо бы половину завода пропустить через операционную палату, все такие покладистые будут…»

— Я передам, — кивнул Гусев. — Ей будет очень приятно.

— И характер у нее прекрасный, — значительно, хоть и с улыбкой, добавил Балакирев. — Мягкий, ровный, спокойный характер. Не как у некоторых. — Тут он откровенно рассмеялся. — А?

— Она воспитанный человек, — согласился Гусев.

«Я тоже воспитанный. Мягкий, сговорчивый. Меня сейчас к чему угодно можно приспособить». Ему стало не по себе, и, чтобы не сболтнуть чего лишнего, он вдруг ни с того ни с сего сказал:

— Зачем вам, Дмитрий Николаевич, через меня, человека ненадежного, передавать Наташе свою признательность? Приходите в гости. Можете купить цветы. Это будет выглядеть вполне пристойно. Хотя, конечно, мое приглашение можно расценить как попытку завязать дружеские отношения с главным инженером. Можно ведь, правда? Но вы человек умный, вы поймете…

— А вы знаете, приду, — сказал Балакирев и как-то странно посмотрел на Гусева. — Даже несмотря на такое необычное приглашение. — Он снова посмотрел на Гусева. — Мы ведь, в сущности, Владимир Васильевич, совсем не знакомы. А?

— Совсем не знакомы, — подтвердил Гусев.

— Вот видите… Надо исправлять это ненормальное положение. Ждите с визитом! — Он протянул руку. — Пойду гулять дальше. — И свернул к электроцеху. «Глупостей я, кажется, наговорил предостаточно, — подумал Гусев. — Балакирев небось сейчас идет и голову ломает: то ли я придурок какой, то ли еще чего похлеще».

Балакирев действительно думал о Гусеве.

Он думал о том, что ему, Гусеву, главный инженер представляется по меньшей мере ретроградом — сейчас любят это словечко, — человеком осторожным, без фантазии, без полета — такие определения нынче тоже в ходу. Балакирев, ближе других стоящий к кормилу технического прогресса, должен, в понимании Гусева, первым, очертя голову, с восторгом кидаться навстречу любому всплеску творческой мысли, должен лелеять и холить ее нежные всходы, из которых со временем может вырасти нечто могучее и кряжистое… А стоять у кормила — ох как хлопотно и непросто! Корабль загружен, он тяжело рассекает воду, его качает на волнах, и что будет, если по первому крику впередсмотрящего: «Земля!» или «Эврика!» он, стоящий у руля, примется дергать корабль туда и сюда… Балакирев усмехнулся: это, должно быть, Гусев подвигнул его на столь цветастое сравнение… Ох, Гусев, Гусев! Знал бы ты, Гусев, что Балакирев четыре года работал экспертом в патентном отделе, у него от изобретателей нервный тик появился, язва желудка. Он такого насмотрелся и наслушался, столько раз едва увертывался от летящих в него тяжелых изобретательских снарядов, что до сих пор не может оправиться. И до сих пор не очень представляет себе, где находится тот заветный пятачок, на котором утверждает себя истинный новатор, а где ничейная полоса, на которой произрастают невежество, амбиции, делячество, иногда просто болезненная одержимость. Очень трудно разобрать, когда и вправду «эврика!», а когда просто вопль ущемленного самолюбия…

Гусева он разглядел. Не сразу, правда. Говорят, что поэтов бог целует в уста. Гусеву, безусловно, тоже был оказан всевышним какой-то знак внимания. Это заметить не трудно. Трудней работать с такими отмеченными богом людьми…

На стене электроцеха висел только что изготовленный лозунг, призывавший бороться за новую форму организации труда — сквозную производственную бригаду. Балакирев вздохнул. Будем бороться. Раз есть такая инициатива, значит, придется ею переболеть. Можно, конечно, воспротивиться, но как подумаешь, сколько на это уйдет нервов, противиться не хочется. Сделаем, а когда не получится, скажем: «Поторопились, не учли». И те, кому положено, увидят, что да, действительно, товарищи хотели как лучше, но не вышло у них, ошиблись, все иногда ошибаются…