Юрий Васильев - «Карьера» Русанова. Суть дела

— Кровь у тебя отличная. Донорская.

— Да? Вам видней… Только бы от нее не перебесились те, кому она достанется… Вы знаете, что я алкоголик?

— Нет, не знаю.

— Ну так знайте. Можете записать в свою историю, что мой отец умер под забором.

— Это печально. Но почему ты — алкоголик?

— Наследственность. Не мне вам объяснять.

— Верно замечено. Не тебе… Ты хоть знаешь, что такое алкоголизм? Каждый пьяница желает быть не просто пьяницей, а непременно алкоголиком, так оно звучит лучше… И о наследственности ты бы уж помалкивал. Почему-то отцовская трезвость никого не устраивает, а чуть что — у меня прадед пил, не подходи ко мне, я психованный! Мой коллега хирург Пирогов известен еще и тем, что был сторонником телесного наказания. Розги уважал. Его за это не одобряют. А я, грешный, думаю, что выдрать бы десяток таких алкоголиков публично, они бы живо на молоко перешли!

«Ого, да ты сердитый, — подумал Геннадий. — Это хорошо. Сердитые — они самые люди…»

— Доктор, вы это в запальчивости или вы действительно думаете, что все так просто? Выдрал — и порядок.

— Нет, я так не думаю… Только разговаривать с тобой об алкоголизме не собираюсь… Вот что. Я, конечно, не знаю, какие у тебя соображения, может, ты переодетый заморский князь, но если тебе приспичит вдруг работать, а не сшибать пятерки на пиво, я смогу тебе помочь.

— Спасибо, доктор.

— Меня зовут Аркадий Семенович.

— Я знаю. Так вот, Аркадий Семенович, работать мне где-нибудь поблизости не светит. Вы понимаете? Я все-таки попал на больничную койку не с воспалением легких. Так ведь? И отнесутся ко мне с должным вниманием… Хорошо еще, что меня вообще не заграбастали… А устроюсь я сам. Руки у меня есть. Поеду на прииск, буду мыть золото или что-нибудь еще, куда поставят, и через год пришлю вам свою фотографию с Доски почета. Не верите?

— Больно ты скорый!

— Увидите… Все, хватит. Надоело чертовски… А насчет моего пьяного лепета в парке, насчет всех этих завихрений — так то на девочек было заготовлено, а вам по ошибке досталось.

— А я, признаться, и не помню ничего, — сказал Шлендер. — Запоминать всякий бред — голова распухнет.

Геннадий поправлялся. Он ходил по палатам и вел «разгульный» образ жизни — ухаживал за медсестрой, соблазняя ее поездкой в Акапулько, где у него повсюду блат, до полуночи играл в шахматы, насвистывал свой любимый «Турецкий марш» и ел за троих.

В день выписки он проснулся с таким чувством, будто ему предстоит сегодня баллотироваться в английский парламент. Немного, правда, смущало то, что костюм, который ему скоро принесут, давно уже не соответствовал самому низкому стандарту приличий, а туфли — так они только сверху туфли… Но — где наша не пропадала! Так оно даже забавней — выйти в свет босиком и, подобно американскому миллионеру, начать без копейки в кармане.

Провожая его, Аркадий Семенович сказал:

— Будешь поблизости — заходи.

— Обязательно, доктор. Только… — он похлопал себя по коленям, — только в новом костюме и при галстуке. И фотографию привезу с Доски почета…

«…В двенадцать часов дня в город Н. вошел молодой человек в зеленом костюме и желтых штиблетах. Носков под штиблетами не было. В руке молодой человек держал астролябию…» Геннадий рассмеялся. Ну, дела! Пройдоха Бендер был в лучшем положении — у него был четыреста один способ отъема денег, и в руке он держал как-никак астролябию. А тут хоть лазаря пой!

Поселок он видел сегодня впервые, и поселок ему понравился — все как у людей, все на месте — Дом культуры, магазины, школа… Жаль, что нет ломбарда, куда он мог бы заложить свое честное слово и трудовую книжку… При мысли о трудовой книжке настроение у него слегка испортилось, потому что книжка была слишком «красочной», но что делать, черт возьми, если собираешься начать новую жизнь?

Жаль, что в этом поселке ему нельзя остаться. А может быть, можно? Он ведь не собирается работать инкассатором или читать лекции о моральном облике, он будет ворочать камни.

Ладно, все устроится. Пока хорошо бы перекусить. Он нащупал в кармане десятку — осталась каким-то чудом еще от продажи часов, и пошел в магазин. Возле прилавка с батареями бутылок остановился и показал им язык. Какой-то мальчишка испуганно юркнул в сторону. Не трусь, пацан! Гена Русанов пришел купить колбасы и папирос. Отныне он самый лучший друг детей, животных, растений, а если в поселке найдется дюжина праведников и организует общество трезвости, он станет их председателем.

В сквере отыскал лавку и сел обедать. Колбаса, хлеб, пучок редиски. По прежним-то временам самое время приложиться к бутылочке, но — шалишь! Доктор знает, что говорит, а я остолоп. Тянет меня сейчас? Ни боже мой. Пил просто потому, что трусил. Плохо мне было. А теперь хорошо. Плевал я на весь белый свет. На красивые слова плевал и на высокие помыслы, на всю ту белиберду, которую в меня зачем-то вбили в детстве. Неужели это я когда-то завидовал Герцену и Огареву и вслед за ними шепотом повторял слова клятвы? Помереть можно со смеху! Ну и что? Все оказалось блефом? Да черт с ним, в конце-то концов! Мне какое дело. Жизнь сама по себе хороша? Великолепна! А если на земле есть река Амазонка, стихи и женщины — можно жить.

Как это сделать?

Элементарно. Просто непонятно даже, как я не додумался до всего этого раньше? От чего я бегал, чего боялся? Своих изломанных идеалов? Полно, какие там идеалы! Пойдешь работать, станешь передовиком. Это нетрудно. Вкалывай себе, как слон, делай вид, что тебя интересуют не деньги, а проценты, и тогда денежки будут исправно идти к тебе вместе со всем остальным… Надо разрабатывать не золотую жилу, а вот эти самые слова о гражданстве и благе народа. С умом далеко пойдешь… Главное — не вспоминать. Отрезать — как не было. Жизнь начинается снова…

Видишь, Танька, кажется, я придумал. Но только тебя больше не будет. Совсем не будет. По крайней мере, я сделаю все, чтобы тебя не было, потому что в той жизни, которую я хочу начать, тебе нет места.

Геннадий покурил еще немного и вышел на трассу. Лежавший с ним горняк очень советовал ехать прямо на «Ветреный» — прииск молодой, людей не хватает, берут без всякого, были бы руки. А руки у него слава богу — и накормят, и напоят. Устроится, выпишут ему какой-нибудь авансишко на первое время, перекрутится, а там пойдет как по маслу.

«Ветреный» лежал в стороне от трассы, и добираться туда надо было на попутке. Геннадий вышел за поселок. Возле каменного карьера дорога разветвлялась. Трасса уходила в Магадан, а неширокий, в две колеи, проселок бодро карабкался по склонам сопки и терялся в зарослях кедрача. Машин было много. Они везли все мыслимое и немыслимое. Проехали лошади. Величаво проплыл огромный речной катер на двух платформах, прошмыгнул автобус с надписью «Эстрада». Пыль стояла столбом. Геннадий сидел и терпеливо ждал, но ни одна машина не шла на «Ветреный». Жара между тем становилась невыносимой. Он перешел на другую сторону трассы и уселся в тени эстакады, с которой грузили камень. Шофер самосвала, стоявшего под эстакадой, высокий горбоносый парень, вынул из кабины флягу с водой и аппетитно забулькал. У Геннадия пересохло в горле, он не выдержал и попросил напиться. Парень протянул флягу.