Юрий Васильев - «Карьера» Русанова. Суть дела

— Ты сядь, не спеши. Куда торопишься? Ничего я не отправляю. Просто годы бегут, а страна большая. Застоялся доктор Шлендер. Глянь-ка на каравеллу!

Геннадий посмотрел на каравеллу. Она по-прежнему стояла в углу на стеллаже, но теперь на ней развевался флаг. «Неужели ты уедешь, старина? Поднимешь пиратский вымпел?»

— Куда? — спросил он.

— Рядом. На Чукотке, Гена, есть небольшой остров Аракамчечен. Остров как остров — мох, ягель, кустики разные. Олени пасутся.

— Вы там были?

— Нет. Но я читал. На этом острове есть три горы. Они стоят рядом и называются Атос, Портос и д’Артаньян. Веселые, должно быть, люди живут в тех краях. Вот я и подумал, а не поехать ли мне туда Арамисом? Для комплекта.

— Да, — сказал Геннадий. — Это хорошо.

Вот и все. Он уедет. Он уже почти уехал, увез свою каравеллу, свои медные тарелки, рыжую шевелюру и свои папиросы.

— Аркадий Семенович! А как же я?

— Ты-то? Хм. Действительно, как же ты? — Он подавился дымом, закашлялся, — до того ему сделалось весело. — Ох, не могу! А никак! Поедем со мной!

— Здравствуйте! Что я там буду делать? Там ведь нет дорог. Или есть? И потом — меня Марья, понимаете ли, не пустит.

Геннадий даже не улыбнулся, потому что ему в самом деле было очень скверно, что доктор уезжает. Даже как-то противоестественно, что доктор уезжает. Что не будет Шлендера.

— Марья? Ах, Марья… Ну, тогда я буду уговаривать ее. Можешь пригласить ее ко мне на блины. Для первой, как говорится, пристрелки.

Геннадий проснулся, ощутив на себе долгий, пристальный взгляд: он еще во сне почувствовал присутствие в комнате постороннего человека и теперь, открыв глаза, увидел сидящего напротив Семена, в очках, в отутюженном, от лучшего портного темно-синем костюме, в нейлоновой, моднейшей расцветки рубашке и даже при галстуке. Чепуха какая! Костюм не может быть элегантным на Семене Бурганове, а галстук не может быть повязан вокруг его шеи, это мистификация, это все еще так, со сна, не стоит принимать всерьез.

— Сгинь, сатана! — сказал он, приподнимаясь на локте. — Ты что тут делаешь? Ты откуда пожаловал?

— Пять минут тебе даю, чтобы штаны надел… Сижу вот, смотрю, как ты сладко дрыхнешь. Думаю, проснется, «здравствуй» скажет, а он чертыхается. Из отпуска я, говорил же тебе — долго не разгуляюсь.

— Встаю, Семен. Я сейчас… А ты?.. Как здоровье-то? Как вообще? — Все это Геннадий произнес скороговоркой, не решив еще, как надо разговаривать с человеком, который все про себя знает. — Экзамены сдал?

— Здоровье у меня хорошее. Врачи авторитетно говорят: раньше смерти не помру. Экзамены я тоже сдал, теперь диплом остался… Вот еще, цацку мне подарили. — Он вытащил из коробки разноцветный спиннинг, блестящий латунью и никелем. — Заграничный какой-то. Ты не рыбак, случаем, а то я его и в руках-то держать не умею?

— Да ну еще? Отродясь не занимался… — Геннадий выразительно кивнул на галстук. — Влюбился, что ли? И костюмчик у тебя, и ботиночки… Ферт!

— Я хороший семьянин, Гена. Меня жена и без галстука любит. А это… На приеме я нынче был у высокого начальства. Новость есть. Дело крепкое затеваем. Только ты мне зубы не заговаривай, я уже наслышан кое о чем. Доездился, значит, до суда и следствия?

— Доездился…

Это он сказал уже в открытую дверь, плескаясь в коридоре под краном. Вот и вернулся Бурганов. Подлечили его, разгладили, живой блеск в глазах появился. Надолго ли? Марафет навели, а кровь у него гибнет. Гарантия на год, как сказал Шлендер. По логике вещей осторожно ему с собой обращаться надо. А как мне с ним обращаться?

Геннадий свирепо тер лицо колючей водой. Ему просто по-человечески было стыдно ходить рядом с Семеном, разговаривать с ним — это было естественное чувство здорового человека, который ничем не может помочь своему товарищу и поэтому теряется от бессилия; и это было чувство человека, считающего себя преступником, потому что он не сумел, не смог как следует распорядиться щедро отпущенной ему жизнью; это было чувство вины и вызревающей уверенности, что — ни черта! — он еще сумеет, это уж будьте уверены!..

— Доездился, говоришь? — снова повторил Бурганов, когда Геннадий вернулся. — Права в казенном сейфе лежат?

— Да я…

— «Да я, да я»! Да я про тебя все знаю, чего и ты не знаешь. До самого Магадана эхо дошло, по дороге только и разговоров. Я, грешный, подумал: если бы они про тебя знали то, что я знаю, может, еще и не то бы говорили… — Геннадий, услышав последнюю фразу, настороженно поднял голову, но Бурганов, подмигнув, продолжал: — Если бы они знали, как ты по лихости чуть в речку кверху тормашками не загремел — вот бы рты разинули!

— По твоей же милости. Новаторству твоему способствовал.

— Про то и говорю. Ты, оказывается, и на вездеходе мастак по тундре шлепать.

— Мама родная! — сказал Геннадий. — У тебя что, осведомители в штате?

— А как же? За нужным человеком и приглядеть не грех… Новости у нас, я тебе говорил. Перепланировка намечается. Ты о машинах в северном исполнении слышал?

— Нет.

— Плохо. От жизни отстаешь, Геннадий Васильевич. Так вот, одну машину предлагают нам. Для пробы. Гонять ее надо до седьмого пота, чтобы ребра трещали, в самых трудных условиях. Доходит до тебя?

— Не доходит, — откровенно сказал Геннадий. — Не пойму, чем ты хвастаешься? Давно пора специальные машины для Севера делать.

— Темнота, — вздохнул Бурганов. — Скажи-ка, тебе у Княжанского хорошо?

— Ну, ты спрашиваешь…

— Вот и спрашиваю. Знаю, что хорошо. Спокойно. Пригрелся на уютном месте, жирок скоро завяжется. Давай-ка ты вот что… Кончай ты эту товарную контору, эти мешки-ящики, будешь настоящим делом заниматься. Я за тебя уже и согласие дал.

— Ух ты! Сманиваешь, да?

— Я о деле беспокоюсь, голова садовая! О тебе тоже беспокоюсь, чтобы ты не прокиснул. Для отдела кадров — ты шофер второго класса, и точка. Для Герасима ты виртуоз-работяга и друг-приятель. Такое о тебе понимание. А для себя ты кто? Я на тебя смотрю и думаю — одуреешь ты скоро от баранки, если ее только и знай, что крути. А? Или, может, я не прав?

— Ты это серьезно?

— Серьезно.

— Я подумаю…

Он, конечно, подумает, только — о чем, собственно, думать? Уезжать ему от Герасима не хочется; ему просто невозможно уйти от ребят, от Шувалова, от близнецов, и все-таки он уйдет, потому что так надо. Бурганов прав. Так надо для дела. И еще это надо потому, что Семен заступает на свою последнюю, может быть, смену, и он хочет быть на этой смене с ним.

— Ладно, чего там думать. Я согласен. Только — не рано ли об этом говорить? Как еще все обернется? Лишат меня прав… А то и упекут куда-нибудь.

— Не дрожи в коленках, парень! Выручим! Такой шухер поднимем, если что… Ордена наденем, грудь колесом — кто устоит? — Он рассмеялся, еще раз оглядел комнату. — М-да… Мужчиной здесь пока не пахнет. Да и тесновато вроде. Мария Ильинична тебя еще не пилит, чтобы ты жилплощадь расширял?