Юрий Васильев - «Карьера» Русанова. Суть дела

В классическом, хрестоматийном виде это выглядит так: на завод поступает какой-то механизм, скажем, поточная линия, плод многолетней работы целого коллектива; ее устанавливают и в первую же неделю улучшают целый ряд узлов, во вторую неделю — еще; в конце квартала за выплаченные вознаграждения можно купить половину новой поточной линии, а неугомонные умельцы снова что-то доводят, улучшают, а то и переделывают заново… «Какого черта! — должны кричать заказчики, потрясая кулаками в адрес проектного института. — Какого дьявола! Что вы нам подсунули, ученые-переученые специалисты, если средней квалификации токарь запросто улучшает ваши мудреные приспособления?!» — но никто не кричит, все довольны, потому что рационализаторская мысль, а значит, и руководство этой мыслью на заводе не замирает ни на минуту…

А что как представить себе: получили автомат, сунулись к нему, чтобы заставить его работать еще более автоматически, а он, голубчик, до того продуман, до того весь обласкан последними достижениями передовой конструкторской мысли, что рука с отверткой замирает в недоумении: нечего тут делать, по крайней мере в обозримый отрезок времени, все уже сделано.

Утопия, конечно, милая сердцу сказка, но уж больно заманчиво…

Не будем замахиваться на суперавтоматы, начнем с мясорубки, или, в данном случае, с разработки более совершенной топливной аппаратуры. Но так, снова повторял он себе, чтобы утихомирить безудержно лезущую вверх кривую рационализации.

Программа была еретическая, не укладывалась ни в какие рамки, и Гусев не торопился ее декларировать: надо сперва заставить и научить конструкторов не оставлять после себя широкое поле деятельности для и без того занятых по горло производственников, а уж если что и оставлять, то чуть-чуть, чтобы рационализаторов совсем не занесли в Красную книгу…

В отделе, которым он руководил, было семь человек: все молодые, энергичные, работали спокойно, не потея, но дело шло.

Потом случилось так, что один сотрудник ушел в отпуск, вторая — в декрет, третий неожиданно заболел, а отделу между тем был поручен сложный узел, и руководство решило оказать помощь. «Не надо варягов, — сказал кто-то, — сами с усами, справимся». — «Придется поднапрячься», — предупредил Гусев. — «Это можно». Но особенно напрягаться не пришлось, разве что перекуры стали реже да информация о хоккее скудней; по звонку с места не срывались, более того, осмысленное выражение лица оставалось даже в буфете — человек думал, потому что думать было необходимо; поджимало время, заговорило честолюбие, любопытство: справимся вчетвером или не справимся? Они справились, сделали в срок, и сделали отлично. «По высшей категории», — удовлетворенно сказал ведущий конструктор и выписал премию — по двадцатке.

«А ведь могли бы и дальше так», — сказал Гусев. — «Вряд ли, — возразили ему товарищи. — Не забывай про психологический фактор и экономический расчет, сиречь корысть. В соседнем отделе восемь человек, у нас четверо, зарплата одна и та же, а ковры, между прочим, опять подорожали…»

Пошутили и разошлись. Но Гусев уже понял: не шутка. Сложился коллектив, который мог и хотел работать, перекрывая проектную мощность, и был на пути к реальному самоутверждению, но вкусил при этом и долю недоумения: почему им, чтобы заработать на штаны, надо работать вдвое больше? Где справедливость?

Гусев пошел к директору и предложил утвердить отдел в реально существующих штатных единицах, а зарплату, естественно, увеличить. Тот усмехнулся: «Было уже, Гусев, было. Двадцать процентов прибавили, говорят — мало». — «Почему же двадцать? Ведь отдача-то почти на сто процентов больше… Да и не в этом даже дело! Когда человек загружен — не авралом, не спешкой, а нормальной напряженной работой, он полней сознает ценность своего вклада. И еще, может быть, самое главное — происходит естественный, хоть и управляемый, отбор: лениво мыслящий человек и за двойной оклад себя утруждать не станет… Ну? Давайте попробуем!» — «Кто — давайте?» — «Да мы с вами». — «Ой, Гусев, нет у меня времени глупости слушать, ты уж меня извини…»

Вскоре одна из сотрудниц, ставшая матерью, решила целиком посвятить себя семье, заболевший товарищ по состоянию здоровья был вынужден уехать в центральные районы страны, а отпускник, вернувшись и почувствовав что-то новое в прокуренном и лениво-благодушном некогда воздухе, тут же перешел к плановикам: там все оставалось по-прежнему.

Подкрепления, между тем, не поступало: охотников и всегда-то было немного, а тут и вовсе никто не рвался. «Мужики! — говорил Гусев. — А? Ну еще немного! Докажем, что мы в тельняшках!»

— Ну как, не трудно? — участливо спрашивал ведущий конструктор. — Трудно, понимаю… Подкрепим!

Как им хорошо работалось тогда! Они впервые, может быть, чувствовали себя не штатными единицами, а коллективом единомышленников, конструкторами, которые могут все: разработанный ими узел был принят за гостовский эталон, разработанная система экспонировалась на ВДНХ.

Но экономический фактор подтачивал монолит. Ребята скучнели. А вскоре пришли три обещанные штатные единицы, повесили пиджаки, поведали всем обо всем, и началось стремительное падение к исходным рубежам…

Гусев, отведавший общения с высоким начальством, написал в министерство подробное письмо, в котором поделился своими мыслями о нестандартных конструкторских группах; бумага вернулась в объединение, какие на ней были резолюции, он не знал, да и сейчас не знает. Дело, как принято говорить, было оставлено без последствий. Для дела… Для Гусева же последствия обернулись тем, что товарищи, почти полгода шагавшие с ним нога в ногу, стали его сторониться: «прожектер», а начальство во избежание дальнейших фантазий перевело его на другую работу, подальше от соблазна…

Много потом всякого было.

Он изобрел гидролизный анализатор — его наградили медалью ВДНХ.

Он предложил способ холодной вулканизации, который тут же отвергли, хотя через пять лет этот же способ, запатентованный за рубежом, был внедрен уже в спешном порядке.

Он ушел с завода и стал работать слесарем в промкомбинате. На него молились: золотые руки, светлая голова — про него написали фельетон, вернее, упомянули в фельетоне: как это, дескать, накладно для государства, когда дипломированный конструктор чинит замки и зонтики.

Он построил первый в городе дельтаплан — ребята сходили с ума, а взрослые сочувствовали: что ему еще остается? Только и остается, что воспарить над неприветливой действительностью.

Потом умерла жена.

Если бы не Наташа, все бросившая и приехавшая к нему и к Оле, он бы не знал, как жить дальше…

На заводе горного оборудования, куда он в конце концов притулился, все складывалось как нельзя лучше, пока он не заморочил людям голову идеей автоматической смены резца и фрезы: завод и без того был на хорошем счету, своих Кулибиных хватало. Но работу он все-таки сделал. За него заступилась газета, потребовала срочного внедрения, справедливость опять чуть не выбежала ему навстречу в белом платье. Но не выбежала. Занята была: не он, должно быть, один такой…