Пётр Вершигора - Дом родной

Зуев подтвердил, что это имя ему хорошо известно.

Подсев ближе к Зуеву, положив руку ему на колено, Александр Семенович сказал:

— Он к самому хозяину вхож. Лично от него задания получает. Так вот я с ним по вертушке сегодня поговорю. А полковник Корж обещал, так сказать, — по инстанциям. Направление и все такое. Ну и характеристика в личном деле будет, думаю, в порядке. В народе ведь как говорят: ум любит простор. Так ведь?

— Да вроде так, — ответил оторопевший майор.

— Ну, желаю успеха, товарищ Зуев. — Секретарь протянул руку.

— А как же Шамрай? — спросил вдруг Зуев. Он и сам не заметил, как это вырвалось у него.

— Это кто? — спросил Седых.

— Товарищ мой. Тот, арестованный напрасно… — И Зуев, волнуясь, быстро, в двух словах, рассказал о сути дела.

Матвеев-Седых отвел глаза от собеседника. Встал, походил по кабинету, постоял у большого окна.

Зуев ждал с нетерпением.

Александр Семенович подошел к нему:

— Ничем не могу помочь пока… В дела эти мы обычно не вмешиваемся. Ну, еще раз желаю успехов…

Все это было так быстро и неожиданно, что Зуев не успел ни обрадоваться за себя, ни возразить, ни обдумать странный отказ помочь Шамраю. Что делать? К тому же имя академика Лунца, человека почти недоступного аспиранту Зуеву, вдруг — совсем на партийных и служебно оформленных основаниях — оказывалось где-то почти рядом. Может быть, там, в Москве, удастся помочь другу. Когда Александр Семенович встал и крепко пожал руку Зуеву, тот ответил ему твердым мужским рукопожатием. Хотя и забыл поблагодарить, только просто, от всей души попрощался.

Зуев решил ехать в Москву на своих колесах. Поздно вечером он вернулся домой.

Сборы в дорогу, профилактика машины своими силами заняли одни сутки, оставшиеся до отъезда. Но во все эти наполненные хлопотами считанные часы его неотвязно преследовала мысль: «Надо бы съездить в звено Евсеевны, попрощаться с Горюном, попытаться объяснить им». Но Зуев все время оттягивал эту поездку.

«Вот в конце дня смотаюсь, — загадывал он, твердо веря, что непременно, бросив все дела, укатит к Маньке, заедет по пути в Орлы, попрощается с Манжосом, Алехиным… Но, как-то помимо его воли, неотложные дела так закрутили Зуева, что он и вечером не смог поехать в район. Только едва добредя до постели, вспомнил Зуев, что день прошел уже, а он все-таки не вырвался туда, и, засыпая, улыбаясь про себя, представлял себе начало разговора с друзьями.

«Что же, драпаешь? — неизбежно скажет кто-нибудь из них, насмешливо щуря честный глаз. — Кишка тонка оказалась на поверку? Или своей москвичке испугался ножки замарать?» И что же ответит Петр Карпович этим честным и прямым людям? Складывались в уме гладкие, убедительные фразы. Зуев кое-как заснул.

И только на рассвете, лежа под машиной, понял Зуев, что он обманывал себя, что даже самыми убедительными фразами не оправдал бы свой отъезд. И огорченно, но с облегчением Зуев собрался ехать не попрощавшись. Решительно обняв и расцеловав мать, газанул по улице, и только на повороте, взглянув на родной дом, заметил Сашку, сидевшего верхом на воротах.

Вот последний подвышковский дом, поле и хорошо накатанная после майских дождей, еще не пыльная дорога. Так он проехал километров около десяти, потом, миновав мост через Иволгу, с ходу вырвался на луговую дорогу по высокому обрывистому берегу. Еще километр на подъем за Дубками, и у тригонометрической вышки он остановился и вышел из машины.

Отсюда, с самой высокой точки, были видны все окрестности. Вдали, за поймой Иволги, как дымящийся карандаш мелькнула труба спичечной фабрики, вон там, слева, Мартемьяновские хутора, а справа — зеленые, с четкими полями севооборота квадраты колхоза «Орлы». А там, за пролесками — колхоз «имени Заря», как именовал свое хозяйство старшина Горюн. Родные края тянулись до самой Белоруссии, откуда подувал ласковый западный ветерок. И кое-где зеленели люпиновые поля.

Людей на таком расстоянии не было видно. Но Зуев знал, что это руками его друзей земляков засеяны поля, их трудами возведены первые новые колхозные постройки.

Он вспомнил все, что было с ним в последние дни, и молнией блеснула догадка, что и Швыдченко, и Пимонин, и полковник Корж, рискуя своей репутацией, сделали все, что могли… Они сознательно убирают его из Подвышкова. «…Чтоб спасти меня от преступных карьеристов. Да и у Седых, видимо, силенок не хватило на большее… Тоже решил закрыть глаза. Ну и на том спасибо…»

Вера в порядочных, честных людей с гражданской храбростью вспыхнула в нем с новой силой. Он подумал: что бы ни ждало его впереди, эта вера в хороших, сильных, по-настоящему благородных людей всегда будет жить в нем, так же как будет пылать в нем ненависть ко всему, что хочет помешать человеку оставаться человеком, участником великих свершений, великого созидания в его родной стране.

Долго Петр Карпович смотрел на запад, откуда ветер гнал барашки кучевых облаков. Необъяснимое чувство, которое испытал он во время позапрошлогодней поездки из Берлина в Москву, охватило его. Он долго смотрел вдаль, а затем смахнул выбитую ветром слезу, сел в машину и нажал на стартер.

1950—1960