Борис Галин - В одном населенном пункте

В эту же ночь мы услышали рассказ молодого танкиста. Он сказал, что завидует мне — я столько видел в своей жизни. А он со школьной скамьи пошел на войну. Это его третье ранение. Первый раз он был ранен в бою под Ефремовом. Осколок снаряда задел лицевой мускул. Очнулся он в сумерках на утихшем поле боя. Он ослеп, почти ослеп. Охваченный отчаянием, испытывая резкую боль в глазах особенно в правом, он пополз по густой траве, приминая ее своим телом. Он полз, движимый бессознательным чувством жизни — только бы не остановиться Повернулся на спину и долго лежал, подставив залитое кровью лицо осеннему дождю. Правый глаз кровоточил. Осторожно коснувшись левого, он оттянул верхнее веко. Сперва он увидел свисавшую над ним тоненькую ветку, покрытую дождевыми каплями. Он поднял руку и отодвинул ветку. Что-то мерцало, светилось там, в ночной темноте. Постепенно глаз привыкал видеть. Долгую ночь провел танкист, лежа на траве, глядя на звезды.

Судьба сберегла его — утром его подобрали. Потом он был ранен под Томаровкой, потом под Березовкой. Он хотел жить. Он страстно хотел жить. И жизнь, говорил он, имела для него только один смысл: быть в строю, сражаться до последнего дыхания. Он боялся, что больше ему не придется сражаться, что он вышел из строя.

Я не знаю, кто сказал начальнику госпиталя, что я читал лекцию, или, вернее, рассказывал историю жизни моего современника. Но через несколько дней после этой ночи начальник госпиталя обратился ко мне с просьбой провести такую же беседу и в другой палате. Я согласился проводить беседы. Моя мысль как бы вырывалась из госпитальных стен, я быстрее окреп — и вскоре получил возможность вернуться в полк.

Прощаясь со мною, Василий Степанович сказал, что ежели после войны я пожелаю приехать в Донбасс, то чтобы я ехал прямо к нему в район.

Но до конца войны было еще далеко. Мы обменялись адресами, обещая друг другу писать. На последнем этапе войны меня снова ранило — под Кюстрином. На этот раз я долго лежал в госпитале — около года, а весной сорок шестого, демобилизовавшись, я взял да и поехал к Егорову. Ехал я в Донбасс с каким-то тревожным чувством: что я там буду делать, не лучше ли пойти учиться в педагогический институт, в котором я учился до войны?

Апрельским вечером я приехал в район, в котором работал Василий Степанович. Со мной был небольшой чемодан с вещами, полевая сумка с компасом, а в сумке, вместе с командирской книжкой, хранилась моя старая тетрадь с «заветными мыслями». От времени и передряг тетрадь порядочно поистрепалась. Многое в записях было трудно разобрать, но первую мысль, записанную на первой странице, все еще можно было прочесть: «Если хочешь — все достижимо».

В райком партии я пришел в сумерки. Егоров был там. Я спрашивал себя: да тот ли это командир полка, которого я очень хорошо знал и с которым прослужил в одном полку?.. Гражданская одежда сильно изменила его внешний вид. Он был в синей куртке, какую носят прорабы и мастера. А на ногах у него были тапочки. Эти тапочки больше всего смутили меня. Во всем его облике было что-то обыденное, я бы сказал, штатское. Из нагрудного кармана синей куртки выглядывала записная книжка в клеенчатом переплете.

По военной привычке я представился своему старому командиру полка:

— Капитан запаса Константин Пантелеев прибыл в ваше распоряжение.

Я напомнил Василию Степановичу о нашем разговоре в госпитале, когда мы условились, что я приеду после войны на работу в Донбасс. Как только Егоров услышал слово «работа», он замахал руками и, смеясь, сказал: «Брось думать сейчас о работе. Отдохнешь от военной жизни, погуляешь, а потом уж решишь, где работать и что делать».

Он потянул меня к свету, падавшему из окна.

— А ну, покажись, — говорил он. — Как раны? Зажили, зарубцевались?

Его позвали к телефону, и я подошел к стене, на которой висела карта района, склеенная из разных листов. Один лист мне показался знакомым. Это был старый, отработанный лист военной карты. Василий Степанович когда-то вел свой полк по этой оси. На этом листе можно было даже заметить полустертые карандашные пометки подполковника.

Егоров взял из моих рук полевую сумку с компасом, улыбаясь сказал;

— Сориентируемся, товарищ ПНШ.

Он стал рассказывать, каким застал район после немцев, каковы были «исходные рубежи». В самый разгар нашей беседы кто-то вошел и сказал знакомым мне голосом:

— Товарищ гвардии подполковник, вы просили напомнить: сейчас девятнадцать ноль-ноль…

Я обернулся и увидел Федоренко, бывшего ординарца подполковника Егорова. Он по привычке продолжал именовать Егорова гвардии подполковником. Он тоже порядочно изменился, этот здоровый приземистый хлопец, сменивший гимнастерку на украинскую вышитую рубашку.

На семь было назначено заседание бюро райкома, и Василий Степанович, извинившись, попросил меня подождать конца заседания.

Федоренко сразу ввел меня в курс райкомовской жизни.

— Работы много, — сказал он деловым тоном. — Целый день мотаемся по району… То уголь, то хлеб, то кооперация… И за все отвечай. Ни минуты передышки, товарищ гвардии капитан!

Нет, он был все такой же — ординарец Федоренко, теперь помощник секретаря райкома. Как когда-то на фронте, так и сейчас, он не отделял свою жизнь и работу от жизни и работы Егорова, считая, что все, что они делают, они делают вместе — подполковник и Федоренко.

Федоренко сказал мне, какие у Егорова планы в отношений меня. Он даже назвал мне должность — должность штатпропа.

— Для пропаганды, — воодушевившись, сказал Федоренко, — тут, товарищ ПНШ, богатое поле деятельности.

Дверь кабинета раскрылась, и оттуда послышался голос Василия Степановича: «Чайку бы!» — Федоренко пошел доставать чаю. Как часто в полку я слышал этот возглас:

— Чайку бы!

Прислушиваясь к голосам, которые раздавались за дверью, — они говорили о тоннах угля, о метрах проходки, — я почувствовал дыхание новой для меня жизни. И дорого мне было и приятно, что эту жизнь, жизнь района, организует и направляет Егоров, полк которого в дивизии считался направляющим.

Мы вышли из райкома, и Федоренко повел меня показывать свое хозяйство. В просторном гараже, который одновременно служил и конюшней, он показал мне высокую гнедую лошадь и сказал, что это — лошадь второго секретаря райкома Приходько. Потом он показал мне нечто вроде старого тарантаса, который служил для разъездов инструкторов и пропагандистов. Из всего автопарка в хорошем состоянии, «в полной боевой готовности», как выразился Федоренко, был только один вездеход. Федоренко завел машину, вывел ее из гаража и с шиком проехался по двору. Это был старый, видавший виды фронтовой вездеход. Машина была открытая. Хотя Егоров по старой фронтовой привычке любит ездить в открытой машине, он, Федоренко, этого не одобряет: «Одно дело на фронте — там нужно смотреть за воздухом, а другое — в тылу».