Феоктист Березовский - Бабьи тропы

А на выгоне, близ поскотины, над крылечком мельницы-ветрянки в прозрачном голубом воздухе струился алой кровью небольшой красный флаг.

Из дворов выскакивали ребятишки и с криком бежали к выгону:

— Гавря! Айда к мельнице!

— А что там?

— Слабода!

— Михалка, смотри, что на мельнице-то!

— Айда туда!

— Пошли-и!..

— Ихты-ы-ы!..

Потянулась к мельнице кучками молодежь.

Парни смеялись:

— Слабода, девки!

— Теперь целуйся, сколь хочешь…

Девки отвечали:

— Варначье, язви вас!..

— Охальники!..

Вперемежку, группами туда же шли мужики и бабы; за ними, опираясь на суковые палки, ковыляли старики и старухи. Смотрели из-под руки на красный флаг и крестились:

— Слава тебе, господи, дождались…

— Полыхает-то как!.. Флаг-то…

— Спаси, пресвятая богородица, и помилуй…

Павлушка Ширяев шел улицей о бабкой Настасьей и торопил ее:

— Скорее, бабуня, опоздаем!.. Смотри, народу-то у мельницы сколько…

— Не опоздаем, — отвечала бабка. — Сказывают, не проходили еще туда гости-то…

— Дождались-таки, бабуня! — восторженно говорил Павлушка. — Сковырнули царя!.. К чертовой матери!.. Помнишь, бабуня, говорили-то мы с тобой… По-нашему вышло!..

Бабка Настасья шла, опираясь на клюшку, смотрела из-под руки на полыхающий красный флаг у мельницы и вздыхала:

— Охо-хо, Павлушенька… Царя-то сковырнули… а, говорят, из городу господин приехал… Охо-хо… чует мое сердце — не будет добра…

Некоторые мужики шли к выгону и, осторожно озираясь, шептались!

— За податями приехали…

— Неуж?

— С места не сойти!..

А вокруг мельницы собиралась и быстро ширилась пестрая деревенская толпа. Бабы и старухи кучками жались друг к другу, держась поодаль от мужиков. Мужики и парни сгрудились около ступенек и под дырявыми крыльями мельницы. Одиноко серели солдатские гимнастерки и шинельки, папахи-вязанки и фуражки. Вокруг толпы бегали и визжали ребятишки.

В середине толпы похаживал, качаясь на ногах, подвыпивший старик Лыков и, блаженно улыбаясь, говорил то одному, то другому мужику:

— Сына-то моего, Фомушку… убили на войне, а мне слабода дадена, братаны, а?.. Слабода, а? Сына-то моего, Фомушку…

Над Лыковым степенно посмеивались.

Близ сходней, потрясая своей реденькой, соломенно-желтой бородкой, размахивал рукавами шинельки и выкрикивал петухом Сеня Семиколенный:

— Дождались, Якуня-Ваня!.. Заживем теперь, Якуня-Ваня!

А под крыльями мельницы ораторствовал кудлатый Афоня-пастух.

Как и все фронтовики, Афоня пришел на собрание в шинельке и в военной фуражке, но через плечо у него перекинут был ремешок, на котором сбоку висела порыжевшая кожаная сумка — отличительный знак пастуха. Афоня повертывался во все стороны и, указывая на хромую свою ногу, топтался в кругу мужиков и парней и выкрикивал:

— Вот, мать честна… за слабоду окорочена!.. Да-а-а… Ежели бы не воевали мы… не вышла бы слабода!.. За то и кровь лили… чтобы царя сковырнуть, мать честна!..

К пастуху подошел Сеня Семиколенный и, желая побалагурить, приветствовал его обычным в таких случаях выкриком:

— Здорово, Афоня! Как поживаешь?

— А ничего, — пробасил пастух, поняв намерения Сени. — Видишь, время-то какое пришло для нашего брата: хоть песни пой, хоть волком вой!

По толпе прокатился смешок.

Афоня переждал смех и спросил Сеню:

— А ты как поживаешь, дядя Семен?

— Я-то? — переспросил Сеня и громко ответил: — А у меня только за тем дело и стало, что работы да хлеба не стало… А так ничего… живу!.. Живу, Якуня-Ваня!

— Ну, что ж! — басовито воскликнул пастух. — Это не беда, что нам с тобою есть нечего, зато всем мужикам теперь будет весело, мать честна!

Вновь прокатился по толпе легкий хохот.

И вновь Сеня спросил Афоню:

— А что это люди-то как будто неладное про царя говорят. Ты слыхал?

Афоня сразу ответил:

— Да вот говорят, что остер был топор, да на сук наскочил… и так зазубрился, что пришлось его выбросить.

Все поняли, о каком топоре идет речь, на какой сук он наскочил и кто его выбросил.

Вокруг опять засмеялись.

Кто-то из молодых фронтовиков крикнул:

— Ура, Афоня!

Но старики и богатеи заворчали:

— Перестаньте!

— Не озоруйте!

— Еще неизвестно… что к чему выйдет…

Дед Степан вступился за Афоню…

— А что он, Афоня-то, плохого сказал?.. Он человек известный — собой неказист, зато на миру речист. А про царя все говорят… Не один Афоня…

— Правильно, Якуня-Ваня! — пропел Сеня Семиколенный. — У Афони хоть мошна пуста, зато душа чиста!

Афоня поглядел на богатых мужиков и сказал:

— Знают миряне, что мы не дворяне… Я сегодня вроде как во хмелю, что хошь намелю, а вот завтра проснусь и начисто ото всего отопрусь! Так-то, мать честна!

— Верно, Афоня, — выкрикивали из толпы фронтовики, косясь в сторону недовольных богатеев и посмеиваясь. — Правильно, Афоня!

И дед Степан продолжал поддерживать пастуха:

— Хорошее да короткое слово и слушать хорошо, а под умное слово да под длинную речь и уснуть можно. А мы не спать пришли сюда…

Богатеи кержаки продолжали ворчать, поглядывая в сторону Афони и Сени.

— Вертят языком, что корова хвостом, прости ты меня, господи и матерь божья, — недовольно проговорил плешивый и седобородый старик Гуков.

Его поддержал такой же плешивый, но чернобородый и красный, как рак, Клешнин:

— А им что… голодранцам-то?.. Переливают из пустого в порожнее. Вы посмотрите: кто языком-то треплет? Голытьба… фронтовики…

Стоявший неподалеку от них мельник лукаво усмехнулся:

— А по-моему, кто ладно говорит, тот густо сеет, а кто хорошо слушает, тот всегда обильно собирает.

Чтобы показать народу, а главным образом умному и речистому мельнику, и доказать всем, что и богатые люди могут сказать меткое слово, осанистый и светлобородый кержак Оводов недовольно крикнул в сторону пастуха:

— Будет тебе, Афоня, балясы точить, пора и голенища к бродням строчить! Поди, сам понимаешь, что не все годится, что говорится.

Афоня смолчал.

Но мельник, не уступая Оводову, свое подтвердил:

— Меткое-то слово, Илья Герасимыч, все равно, что обух: иной раз в лоб не попадает, а сердце ранит!

Поглядывая в сторону кучки богатеев, Афоня махнул рукой и, обращаясь к мельнику, нарочито громко сказал:

— Ничего, ничего, Авдей Максимыч… Пусть старички поворчат! Я не спесивый, а они, видать, не понимают, что всякая сосна своему бору шумит…

— Правильно, Афоня! — вновь громко пропел Сеня Семиколенный. — Может еще случиться, что и богатый к бедному постучится, Якуня-Ваня!

Богатеи продолжали ворчать:

— Шутки шути, а людей не мути, — говорил Гуков.

— Умей пошутить, умей и перестать, — вторил ему Оводов.

Но на стариков и богатеев уже никто не обращал внимания.