Анатолий Афанасьев - Больно не будет

— Он давно умер, — пояснил другой. Герой лежал на спине, закрыв очи, умиротворенный, постигший некую тайну, не доступный никому и навек неодинокий. Это было упоительно. Растроганная и опустошенная, Кира следила, как двинулся занавес и закрыл сцену. Она не сразу пришла в себя.

Она не решалась взглянуть на Кременцова, боясь, что тот заметил ее наивное сопереживание и сделал какие-то свои выводы, которыми поспешит поделиться. Но пока они выстояли долгую очередь в гардеробе, Тимофей Олегович благоразумно молчал. На улице слегка подморозило, небо утыкали веселенькие, нарядные звездочки. Он предложил немного пройтись пешком, вниз до Библиотеки имени Ленина. Кира все ждала, когда же Тимофей Олегович спросит ее о спектакле. Положено ведь обменяться мнениями. Но он заговорил совсем о другом.

— Прямо не верится, — сказал он, — что когда-то была война.

— А вы были на войне?

— Можно сказать, что и не был. Краешком меня зацепило по молодости лет. То есть на фронте не был, вы ведь об этом спрашиваете. А так-то вся Россия была на войне. От мала до велика. Война, Кира, штука особенная, зловещая. Когда о ней думаешь, то понять ее невозможно. А кто на ней побывал, тех она если и не убила до смерти, то все равно перемолола.

Кира не знала, что на это отвечать. Они проходили мимо какого-то освещенного кафе, и Кременцов спросил, не хочет ли она на сон грядущий выпить кофейку или что-нибудь съесть.

— Лучше я вас провожу до гостиницы, — ответила Кира.

И все-таки он ее уговорил подняться на этаж в буфет. Она не особенно кочевряжилась, тем более что ей не хотелось домой. Часы показывали без пяти десять, и она считала, что лишние пятнадцать минут ничего не изменят, однако эти пятнадцать предполагаемых минут растянулись больше чем на час. В забегаловке народу было немного, Кременцов заказал по порции сосисок, кофе и непременные пирожные. За столиком в уютном полумраке они доверительно разговорились, обсудили и спектакль, придя к единому мнению, что Доронина прекрасная женщина, и Джигарханян прекрасный мужчина, и все остальные актеры отлично себя показали, и режиссер не дал маху, потом Кира начала рассказывать о себе, как-то ловко Кременцов навел ее на эту тему, причем говорила о таких вещах, о которых, может быть, еще ни разу в жизни ни с кем не говорила. И это ей не казалось странным и неуместным, напротив, увлекшись, подчиняясь сочувственному, чуть ироничному взгляду Кременцова, она вдруг поняла, что давно, кажется, искала случая вот так облегчительно выговориться. Чем дальше она забредала, чем более заветных струн касалась, тем настороженнее следила за собеседником — как он, смутится, поморщится?

— Я всегда была по-птичьи, по-сорочьи любопытная. И все. Иногда думаю: уж не выродок ли я какой-нибудь? Мне вот-вот тридцать, а я в жизни не испытала ни одной сильной привязанности или страсти. Ну знаете, такой, о которой стоило бы говорить всерьез. Даже когда мне кого-то жалко, мне кажется, это не жалость, а подленькое любопытство к чужой боли, к чужому страданию. Я изображаю любящую жену, раньше изображала послушную дочь, но это все я делаю, потому что так принято делать, так меня воспитали, и правильно, конечно, воспитали. Уж лучше изображать любовь и послушание, чем ненависть и коварство, которых тоже я в себе не нахожу. Никакого сильного чувства во мне нет, поверьте. Это что? Патология, ущербность ума и психики?

— Наверное, вы сгущаете краски. Пусть с мужем — это особая статья, но не можете же вы не любить свою мать, отца.

— Не люблю! — сказала Кира со вздохом. — Конечно, я желаю им всяческого добра и сознаю свой долг перед ними, но это мертво, в этом ни на грош истинного тепла, каким я его себе представляю. Мама моя, больная, болтливая женщина, прирожденная домохозяйка-хлопотунья, отец милый человек, с обыкновенными слабостями, жизнелюб, к женщинам неравнодушен, к вину — его недостатки меня забавляют, но не злят, к его достоинствам я отношусь без восхищения. Кровь во мне молчит. Когда я вижу, как люди сходят с ума от любви, это меня озадачивает. Наверное, будь я мужчиной, я искала бы сильных впечатлений, чтобы по крайней мере развлечься, но мне и это лень. Живу по инерции, вхолостую. Ко всему ведь можно привыкнуть, и я вполне привыкла к своей жизни. Она не хуже, чем у других, а во многих отношениях лучше, спокойнее. Никуда не вложив душу, не рискуешь ее и потерять, при условии, что она есть, конечно... Бедная мама! Она и не подозревает, какое бессердечное существо произвела на свет. И никогда этого не узнает, слава богу.

— Почему бы вам не завести ребенка?

— Не знаю. Я вроде здорова в этом отношении, и Гриша здоров. Хотя специально не обследовались. Как-то не вставала эта проблема. Думаю, это естественно, если такая женщина, как я, окажется бесплодной. Это справедливо.

Кира достала сигареты и протянула пачку Кременцову. Он покачал головой. Он был грустен и сосредоточен. Его лицо в обманчивом, приглушенном электрическом свете казалось изваянным из драгоценного розового камня, чуть припорошенного сероватыми крапинками. Кира залюбовалась его неподвижной насупленностью, озаренной таинственной глубиной взгляда. Его глаза были опушены длинными, девичьими ресницами, ей вдруг захотелось прикоснуться к ним пальцами, потрогать, как они спружинят. Глухое волнение на короткий миг охватило ее, непонятного свойства волнение.

— А вот вы, — спросила Кира, — вы, наверное, много любили?

Кременцов усмехнулся.

— Почему вы так думаете?

— Как же, Кира смутилась. — Человек искусства, такая профессия... принято считать.

— Не знаю, какой я человек искусства, но если рассуждать вообще, то... вот все, что вы сейчас говорили о себе, можно вполне отнести к людям творческого склада. Они часто увлекаются, особенно в молодости, но любят, той всепоглощающей любовью, какую вы имеете в виду, редко. Очень редко. Художник по сути всегда эгоцентрик, махровый эгоист. Ему любви к себе вполне достаточно. Способность любить — дар божий, как талант. Одному человеку два дара не даются. Другое дело — тоска по любви. Это у всех людей одинаковое. Я знаю, это мучительная тоска. Она гложет и разъедает душу, как злокачественная опухоль.

Кире очень нравилось, как он говорил и как утомленно, пристально, жадно на нее смотрел. В его речи ей важен был не смысл, а мудрая интонация всепонимания и искренности. Между ними вдруг установилась такая близость, как между двумя дряхлыми заговорщиками, без сожаления вспоминающими былые неудачи. На их позднее случайное сидение в гостиничном буфете повеяло вечностью, охладившей Кирину голову бережным крылом. Это редкая наступила минута, и Кира пожалела, что она сейчас, едва возникнув, истает, сотрется в сознании. Тимофей Олегович запнулся на слове, почуяв ее настроение, а потом заторопился, заговорил быстро, взволнованно: