Анатолий Афанасьев - Больно не будет

Наверное, я не отправлю это письмо, нашпигованное бледной риторикой, дабы не вогнать в зевоту мою юную подружку, а может, отправлю, не перечитывая. Тогда уж ты не обессудь. Обещаю в следующем послании рассказать тебе несколько уморительных историй, которые непременно доведут тебя до смеховых колик и вылечат от неизвестной болезни. Больше всего на свете я хотел бы, чтобы ты приехала ко мне в гости и мы бы погуляли с тобой по моим заветным местечкам. Я мог бы показать тебе медвежью берлогу, в которой год назад поселился местный алкоголик Петруша, мой давний приятель. Раньше, когда он жил в городе и работал в домоуправлении, мы с ним частенько встречались. Я собирался писать с него аллегорическую фигуру первопроходца для районного Дома культуры. Петруша славный человек, но как-то незаметно спился на почве систематических подношений благодарных клиентов, да еще родные дети подали на него в суд за злостное уклонение от алиментов (дети от первой жены), и вот он удалился в своего рода схиму и живет теперь в берлоге неизвестно на какие доходы. Самоунижение, как известно, паче гордости. Думаешь, я так нескладно шучу? Приезжай, сама увидишь. У нас тут в провинции много таких зрелищ, какие вам в Москве и не снились. Жду письма!

Т. О. Кременцов ».

Письмо седьмое. «Дорогой мой наставник! Я все понимаю, о чем вы говорите между строк. Не надо только постоянно ссылаться на возраст. Он тут ни при чем, и разве вы старый? Побольше бы таких старичков в нашу армию, в десантные войска. Вы нарочно прикидываетесь старичком, чтобы смутить покой юной, тридцатилетней девицы, только и видевшей в жизни горя что замужество.

Милый Тимофей Олегович, пишите, пишите свои воспоминания, пусть обрывками — это так прекрасно! И так умно. Признаться, я тоже в девичестве, как многие, вела дневник. Одна тетрадка сохранилась. Перечитала недавно — какое убожество. Ни одной мысли, ни одного искреннего чувства — оголтелое самолюбование, в каждом слове — претензия, вот, мол, какая я тонкая штучка, какие нюансы улавливаю. А уж слог-то, слог! Точно корова по стенке хвостом водила. Вам, как художнику, такое сравнение должно быть особенно понятно. Я расстроилась — как трудно писать правду, еще труднее, чем ее говорить. Что забавно, возьмись я сейчас заново за дневник — получится то же самое: дамские манерные выкрутасы. Да что там далеко ходить — вот же мои письма перед вами. Верчусь на месте, пританцовываю, пытаюсь остроумничать, а до главного, до того, что хочу сказать, что мне необходимо сказать хоть одному человеку, никак не могу добраться.

Мой бедный муж исстрадался, на меня глядючи. Он никак не поймет, что за напасть ему выпала. Он ищет во мне тепла и радости, а натыкается на равнодушие, еле прикрытое фальшивыми улыбками и объятиями, злится, ревнует и скоро, наверное, возненавидит меня лютой ненавистью. Я обманула его, не обманывая. Он отравился мной, отплевывается, но продолжает жевать, интеллигентски рассуждая, что все наше неустройство оттого, что у него, дурачка, слабый желудок. Мне правда известна, но я боюсь открыть ему ее. Он заподозрит какую-то хитрость с моей стороны и ничего не поймет. Я из тех, кто приносит несчастье не изменой, не подлостью, а одним своим присутствием. Я сама боюсь этой правды, потому что из нее нет выхода. От любой правды можно сбежать, кроме этой. Да и куда бежать? К вам в Н.? Чтобы ваше и мое одиночество, помноженные друг на друга, вылились во что-то фантасмагорическое?

Сегодня мне снился странный, жуткий сон. Как в детстве, я летала, но только под землей. Надо мной было не небо, не простор, а коричнево-темная скользкая толща. Взлетая, я раз за разом билась об нее затылком. Я проснулась в отчаянии — ночь, и Гриши нет рядом. Я вышла на кухню, а он там сидит за столом и курит, уставясь на газовую плиту. Я спросила, еще не оправившись от страха: «Тебе не спится, дорогой? Почему?» Он так посмотрел на меня, как на привидение, и отшатнулся к стене, вдавился в стену, я не сомневалась, что там останется темный след от его спины. Он ничего не ответил, поднялся, подошел ко мне и взял меня за горло своими пальцами. Я не видела его глаз. Он душил все сильнее и что-то смешно приговаривал. Я стала задыхаться и падать на колени. Но оказалось, что это тоже сон. Я второй раз проснулась и увидела, что Гриша лежит рядом и не спит, а смотрит на меня. «Ты так хрипела, — сказал он, — что пришлось тебя разбудить. Что с тобой?» — «Ничего, ничего, успокойся!» — пробормотала я. А потом лежала и думала — что это? Неужели смерть за мной приходила? Так больно и просто хотела меня укокошить Гришиными руками? Но главное, я не была уверена, что и это, как я лежу и думаю о смерти, как в окно вплывает рассветная дымка — тоже не сон. Уже не первый раз я теряю ощущение реальности, иногда даже среди бела дня. Наверное, я и впрямь больна, только не той болезнью, какую предполагает профессор, а другой, неизвестной, возможно, науке, болезнью воспаленного воображения. Вот пожалуйста! Я ехала в автобусе, и ко мне подошел ревизор, молоденький, синеокенький, веселенький. Спросил билетик. Я ему показала — не жалко. И говорю: «Но вы же не ревизор!» А он игриво: «Кто же я?» — «Вы — корнет Оболенский, признайтесь!» Как я его узнала, он в лице переменился, ручками замахал и на остановке сошел, не стал ни у кого больше билеты проверять. И на меня через стекло с остановки смотрел. Некоторые вокруг смеялись, думали, разбитная девица куры строит, но я-то его и впрямь приняла за корнета. Пригрезилось что-то, померещилось на миг — не сон и не явь. Я даже лучшей подруге Галке Строковой не могу о таких штуках рассказывать, она от радости примет меня за свою, она-то ненормальная и впадет в нирвану психоанализа. Это ее конек — Фрейд, буддизм и прочее, прочее. Она давала мне эти книжки читать, там ни словечка про меня нету.

Говорят, человек сам строит свою судьбу. Вранье. Это судьба строит человека, причем наобум, как слепой зодчий. И еще. Начистоту. Самое удивительное! Такой, какая я есть, нескладеха бесчувственная, я и хочу остаться. Ничего в себе не подумаю ломать. Я с себя пылинки готова сдувать, как с хрустальной вазы. Млею от умиления, заглядывая в свои бездонные глубины. Глаза готова выцарапать тем, кто смотрит на меня косо. Теперь вы поняли, Тимофей Олегович, кого так наивно звали в гости? Или вы меня не в гости звали? Простите за идиотизм!

Ваша Кира ».

Письмо восьмое. «Мне понятно, что со мной происходит, — я влюблен. Зачем долее обманывать себя — никакие ухищрения не спасут от нагрянувшей беды. Твое очарование для меня так велико, Кира, что от бумаги, которой касалась твоя рука, исходит свет, слепящий глаза.

Я не писал тебе несколько недель, честно боролся с собой, не хотел делать глупость, поправить которую уже не останется времени. Да что уж теперь-то играть в бирюльки, я не мальчик. Оставить тебя в неведении тоже нельзя, тогда у меня был бы в воображении маленький шанс, надежда на неиспользованное средство, как на чудо, мысль о том, что, объяснись я с тобой, все могло бы повернуться иначе; эта бредовая мысль изо дня в день точила бы мой череп, как капля при страшной пытке водой. И все равно рано или поздно я бы не выдержал и написал тебе смешную и грустную правду.