Анатолий Афанасьев - Больно не будет

— Какая гадость!

— А ты дурака не валяй, — сказал Новохатов. — Сигареты не порть, они денег стоят.

— Не нравится мне твое настроение, Гриша, ох, не нравится. Ты в расстроенных чувствах, я понимаю, но есть же всему мера.

— Ну-ну!

Башлыков говорил, не глядя в лицо другу, так ему было легче:

— Так нельзя, Гриша, надо дело делать, надо работать. В работе ото всего спасенье, ты не хуже меня это знаешь. У меня к тебе деловое предложение, и, по-моему, неплохое. Да ты слушаешь меня?.. Так вот, мне дают лабораторию.

— Поздравляю.

— Спасибо. И не просто лабораторию, а, должен тебе сказать, очень перспективную лабораторию, причем я оговорил себе право лично подобрать сотрудников на некоторые участки. — Башлыков не смог сдержать торжества, мальчишеская, задорная улыбка прорвала хмарь его угрюмой сосредоточенности, и стало видно, как он еще ослепительно молод. — Сегодня был разговор, и я сразу пришел к тебе. Старина, ты не представляешь, как это здорово! Я уж не говорю, что ты сможешь защититься максимум через два года...

— Эк как тебя на этом деле застопорило! — с жалеющей гримасой перебил его Новохатов.

— На каком деле? Ты чего?

— Да вот на защите диссертации. Прямо у тебя тут какой-то пунктик образовался. Ты, часом, не болен, Киря?

Неприятно, когда тебя, восторженного и прыткого, разбежавшегося с добром, вдруг окатят холодным душем безразличия и даже насмешки. Такое чувство испытал Башлыков. К чести его, он остался внешне спокоен, не психанул. А около был.

Но что-то в нем зашевелилось каменное, похожее на тяжелую, свирепую скуку. Он пожалел, что пришел, и подумал, что, наверное, не надо больше сюда ходить. Человеку нельзя помочь силой. Тем более Новохатову, самоуверенному, несмотря ни на что, колючему, настороженному. Да он же себя со стороны не видит. Увидел бы, может, за голову бы схватился.

— И что же ты намерен дальше делать? — уже без особого интереса спросил Башлыков.

Новохатов, не ответив, поднял на него тусклые очи, и Кирьян внутренне поежился: такая откровенная неприязнь просквозила во взгляде друга. За что же это?

— Гриша, дорогой! — растерялся, задвигался Башлыков. — Что ты на меня так смотришь, будто я тебе враг. Да по мне — живи как хочешь, лишь бы ты скорее успокоился и пришел в себя. У меня же сердце за тебя болит.

— Шурка, чай готов?! — крикнул Новохатов.

Шурочка прибежала на зов. На ней был Кирин передник, руки в муке.

— Что, ребятки, проголодались? А я блины затеяла. Еще чуточку потерпите. Содовые блины, вкуснотища!

Вот еще одна загадка для Башлыкова. Шурочка Зенькова, красавица писаная, гордячка непомерная, а во что превратилась? В каком качестве она здесь пребывает? В качестве любовницы и домработницы? И ее это устраивает. Но у нее же муж и ребенок. Что за карусель такая? Кирьян еще вчера по телефону условился с ней о встрече, и они около часа бродили по улице. Башлыков рассчитывал, что она прояснит ситуацию и они договорятся, какие меры следует принять, чтобы Новохатов не натворил непоправимых бед. Но разговор получился несообразный. Стоило ему завести речь о Грише, как она замыкалась в себе и начинала отвечать междометиями. Зато оживленно расспрашивала Кирьяна о его собственных делах, наговорила кучу комплиментов, сказала, что все однокурсники им гордятся и как-то уж совсем некстати сравнила его с лучом света в темном царстве. Он не понял, что именно она имела в виду. Какой луч и какое царство. Он спросил, знает ли она, по крайней мере, что Новохатов взял расчет в институте. Она легкомысленно махнула рукой: «Не знаю. Да какое это имеет значение!» Башлыков, потеряв терпение, повел было речь о ней самой, коснулся осторожно ее нынешнего, не очень-то, кажется, завидного положения, но тут она сразу вскинулась, напряглась, заунывно пропела: «А уж это, Кирюша, вовсе не твоего ума дело!» — и такие он услышал в ее голосе раскаленно-предостерегающие нотки, что у него пропала всякая охота продолжать беседу.

Он постепенно разъярялся. «Может быть, я чего-то не понимаю, — думал он. — Может, что-то мне не дано понять. Но я и не желаю это понимать. Безнравственный поступок всегда остается безнравственным, при каких бы обстоятельствах он ни совершался. И когда человек опускается, то его падение можно объяснить, но оправдать нельзя. Все это признаки слабости, которую многие пытаются как раз оправдать разными, не зависящими вроде от них причинами — разочарованием, горем и так далее. Чушь это все. Хорошая мина при плохой игре. Но вот Новохатов, кажется, и оправдать себя не стремится. Скорее всего, он не понимает, что с ним происходит, в какую трясину его затягивает. Не понимает? Но как же так? Он ведь неглупый человек, не глупее меня... Истинные возможности ума познаются, наверное, лучше всего вот в таких экстремальных состояниях. А ты, а ты? Что было бы с тобой, если бы твоя жена ушла? — Задав себе этот нереальный вопрос и помедлив, Башлыков четко на него ответил: — Ничего бы со мной не было. Страдал бы, конечно, наверное, тяжко страдал, но жизненной своей цели я бы не изменил. О нет! Я бы не совершил в угоду примитивной биологии это худшее из предательств».

— Ладно, — сказал Башлыков добродушно, заметив, что они уже несколько минут молчат и Новохатов читает газету. — Мое предложение остается в силе, но немедленного ответа я не требую... Пожалуйста, Гриша, по-дружески, без обид, чем ты сейчас занимаешься? Куда думаешь идти работать?

Новохатов готовно отложил газету.

— Да вот устроился было грузчиком в мебельный магазин, — задушевно объяснил он. — Но, кажется, у меня нет к этому призвания. Сегодня определился в подручные к инженеру-надомнику. Интересный мужик, скажу тебе!

— И что вы делаете?

— У меня пока задание несложное. Клею портреты популярных актеров. Ну и котята тоже. Эффектно получается. Виктор говорит, эти вещи пользуются большим спросом.

— Ты издеваешься надо мной?

— В каком смысле?

Улыбка Новохатова была чиста и невинна, и Кирьян внезапно ощутил в себе паскудный страшок. Ему стало страшно оттого, что Новохатов был трезв и говорил серьезно, даже с каким-то тупым глубокомыслием. Башлыков некстати вспомнил кинокадры хроники времен войны, где показывали узников концлагерей, над которыми производили чудовищные опыты, делали им инъекции какой-то наркотической вакцины. Люди на экране, получившие дозу лекарства, сосредоточенно и угрюмо, но явно не утомляясь, выполняли однообразные движения — косили траву, бесконечно долго дрыгали ногами, жевали деревяшки. Выражение лиц у них было такое же, как сейчас у Новохатова. Башлыков хотел слово молвить, да язык не повиновался.

— Что с тобой? — заботливо спросил Новохатов. — Ты чего-то бледный. Пойдем пожрем — наверно, готово!